24 августа 2021 года Василию Ивановичу Тулупову исполнилось бы 100 лет.
Я его звал Папка. Это было имя собственное. Для кого-то, возможно, режет ухо, а по мне оно было самым родным и тёплым. Не отец, не папа, не папочка, а – Папка.
Солнечным сентябрьским днём я шёл радостный из школы, когда меня остановила бабушка моей двоюродной сестры – Бабуся – и вдруг стала гладить по голове, произнося что-то немыслимо страшное… Я рванулся от неё, побежал через поле, где по пути меня всё время кто-то останавливал и говорил какие-то утешающие слова…
Это была первая такая ранняя – в 43 года – смерть в нашей многолюдной родне. Сохранилась фотография, на которой изображены молодые и красивые – родные, двоюродные, троюродные – братья отца скорбно стоящие у гроба. Пришли ученики, коллеги отца, и похоронная процессия – по меркам смерти частного человека – выглядела огромной. Осознание же того, что Папки уже не будет НИКОГДА, пришло позднее, и осталось незаживающей раной.
Сорок лет, сорок лет
как отца уже нет…
Сорок лет – это целая жизнь.
Сам полвека назад
появился на свет…
Полстолетья! Тревожная мысль…
Как тропинки зимой,
замело, замело
и глаза, и слова, и лицо –
я всё реже теперь вспоминаю его
и наш сад, и наш дом, и крыльцо…
Но тетрадки в линейку
обнаружились вдруг –
плод его беспокойных ночей,
и мне стало тепло:
я увидел, как внук
удалился в них, словно в музей…
***
Мне десять лет, недавно умер папа,
и воет-плачет наш любимый пёс,
доверчиво мне подававший лапу:
он горя к нам пришедшего не снёс:
не ел, грустил и вскоре запаршивел,
и умер зимней ночью у крыльца.
И я повёз на саночках к могиле
последнего товарища отца.
***
Я полз по папиной груди,
увенчанной татуировкой,
и он смущённо говорил:
«Всё это глупость, глупость, Вовка…»
Веранда, лето, мне шесть лет,
а папе только тридцать девять,
и лучше папы в мире нет,
и трудно было бы поверить,
что очень скоро он уйдёт,
и прозвучит, как гром: сиротка…
И лист осенний упадёт
у памятника в загородке.
В 1940-м году студента Челябинского педагогического института Василия Тулупова призвали в армию. Войну он встретил в составе 4-го отделения мотополка, был ранен, попал в плен. После освобождения довоевывал-дослуживал сначала стрелком, затем мотоциклистом, радиотелеграфистом, и лишь в мае 1946-го уволился в запас.
Диплом учителя физики и математики Василий Иванович, уже работавший директором школы, получал в Уфимском педагогическом институте, на заочное отделение которого перевелся из ЧГПИ. Отец преподавал физику, алгебру, геометрию, стереометрию, астрономию, черчение, но по натуре был гуманитарием. Сохранились его тетрадки с неоконченными рассказами и даже романом, а также с записями пословиц, поговорок, народных песен.
А ещё Папка был художником-самоучкой – рисовал масляными красками. Наш дом был увешен копиями передвижников. Над моей кроватью висела картина «Дети, бегущие от грозы» Маковского, в зале расположились «Охотники» Перова… Но особенно он любил васнецовскую «Алёнушку», копии которой сохранились до сих пор в некоторых домах моих родственников.
А ещё Папка прекрасно пел… И я много раз с горечью думал: «Эх, если бы не война, отнявшая его лучшие годы, возможность раскрыться всем его способностям».
…С мамой они познакомились на их малой родине, в селе Байтермиш, где проживала тётка отца Арина Петровна. Та давно приглядывалась к улыбчивой двадцатилетней девушке – статной красавице, отличавшейся и скромностью, и трудолюбием. Местные удивлялись её особенной чистоплотности: Маня любила под скребок мыть полы у себя дома, да ещё у соседей такую же чистоту навести (так было и в последующей жизни: квартира Марии Андреевны всегда блистала чистотой, и даже бахрома у напольного ковра была аккуратно расчёсана, а домашний кот знал, что в комнате с диваном и двумя пуфиками он должен спать только на левом, и ни в коем случае не на правом – так на одном из них со временем образовалась внушительная яма…). В общем, вернулся в город Черниковск, присоединённый затем к Уфе, вчерашний фронтовик и начинающий учитель с молодой женой.
Из лирического дневника
***
За столом семья сидела:
папа, мама, сёстры…
Тёплый разговор, без дела –
мы общались просто.
Самовар блестел под лампой,
осы мёд вкушали,
мама – словно перед рампой
в разноцветной шали…
За окном наш сад вечерний:
яблони-ранетки,
у ворот мой сторож верный
Шарик-однолетка.
Дождь уютно дополнял
тихую беседу…
Я во сне себе сказал:
«В прошлое уеду…».
Но поэт ведь неспроста
написал когда-то,
что нам в старые места
нет, увы, возврата…
***
Вот дом, построенный давно,
добротно, по тогдашней моде –
в нём до сих пор ещё тепло
при самой пасмурной погоде.
Так много разных глаз и лиц
мелькало в этих старых окнах,
так много радостных страниц
запечатлели эти стёкла…
Но и болел наш добрый дом,
о чём напоминают щели –
как знак прошедших похорон
под звук тоскующей метели.
Годами вечная вода
подтачивала его силы
и ветер сильный иногда
на крепость проверял стропила.
Иная музыка теперь
звучит в квартирах – стало тише:
не хлопает в парадной дверь
и громких криков не услышишь…
***
Люди, книги, фильмы, песни –
паутина нашей жизни…
Жили-были врозь и вместе
на крестинах и на тризне,
на страницах, на экране,
в самолёте и в трамвае –
на одном меридиане
и в совпавшем интервале.
Промелькнули, отразились,
сохранились в отпечатках,
улетели, приземлились
и смешались в беспорядке.
Только изредка напомнят
словом, запахом и нотой,
фотокарточкой альбомной
кто-то близкий, близкий кто-то…
***
Скромная отцовская медаль
с профилем ушедшего вождя…
Пробегая временную даль,
вижу шестилетнего себя.
Отшумела, кажется, война,
но о ней – и песни, и стихи,
но везде ещё живёт она,
но ещё видны её штрихи…
Гимнастёрка, фронтовой ремень,
фотки чёрно-белые висят,
за победу наливают всклень,
за друзей пьют стоя и молчат…
За медалью скромною – судьба,
сорок первый, сорок пятый год,
и стрельба, стрельба, стрельба, стрельба…
И с несчастьем свыкшийся народ.
***
«Наследник всех моих богатств!» –
отец так говорил.
Ходил тогда я в первый класс
иль в третий… Уж забыл.
Но вижу: он стоит в дверях –
весёлый и хмельной,
и верит: в сыне, в дочерях
талант есть козырной.
Сребра и злата не нажил
(не в этом интерес) –
судьбе бедовой отслужил,
идя наперерез…
***
Война, ты догоняешь нас,
сдирая незаметно кожу,
ты целишь нам в живот и глаз,
свой счёт по-прежнему итожа.
Проникла каждому ты в грудь,
и там, внутри, всё рвёшь сосуды,
забудь, война, про нас, забудь,
хотя тебя мы не забудем.
Ты – одиночество и страх,
ты – истончённейшие нервы,
ты новых жаждешь ныне плах –
источник бед, источник скверны.
Тебе всё кажется: отцы
ещё сполна не заплатили,
но знай, что новые истцы
придут и проклянут насилье.
***
Как подступиться к теме, что не раз
звала меня, а я всегда боялся,
что слишком выйдет пафосным рассказ,
сентиментальным быть к тому ж стеснялся…
Отец, отец, тебя уж нет давно
да так давно: черты лица размыты…
Но я хочу, мне надо всё равно
живым тебя представить, не забытым.
О детстве я не спрашивал тогда –
потом дошли лишь скудные детали.
Наверное (да точно, как всегда),
кто мало знал, те больше всех вещали…
И о войне напоминаний – грош:
медалька с профилем и хромота в усталость,
но помню, помню – как ты был хорош
в застолье, в песне, когда примешь малость.
Я руку помню, запахи плаща,
ночную улицу, огни завода, –
но что ты говорил, не помню я,
мы шли и шли средь разного народа…
Спустя лишь годы понял наконец:
от девятнадцати до двадцати пяти
в тревоге, в горе, в ужасе отец
мой жил и ждал, и ждал, всё ждал пути –
туда, домой, где все забыли ждать,
сестрёнка и братишки не узнают,
как не узнала собственная мать –
война и плен, увы, не украшают…
Ты думал: «Всё! По новой мы начнём!
Иначе сделаем – свободны и красивы!
Теперь мы все иначе заживём –
вернулись не мальчишки, но мужчины!»
Но править бал пришлось опять не вам
(ты так любил цитировать Остапа),
и снова прокатился мощный вал,
и снова – от этапа до этапа…
Тебе ещё, отец мой, повезло –
ты избежал Востока и Сибири,
но зло искало и добилось зло:
ты сам ушёл – уж не достать в могиле…
Не унижать, не рыкать, не вопить –
свободного не сделаешь невольным.
А на Руси свобода – это пить,
тогда становится совсем-совсем не больно…
***
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?.. Летит за годом год.
– Отец! – кричу. – Ты не принёс нам счастья!.. –
Мать в ужасе мне закрывает рот.
Юрий Кузнецов
Я тоже мог тогда сказать, что права нету умирать
у молодых отцов – детишек трое…
Мы горько плакали скорбя: ведь так любили все тебя,
и разве горе искреннее скроешь?..
Но у могилы и теперь, когда открыта в вечность дверь,
я не прошу какого-то участья,
и вновь на карточку глядя, и ран твоих не бередя,
шепчу: «Отец, ты всё ж принёс нам счастье!»