Из книги «Это было недавно, это было давно…»
Gútta cavát lapidém non ví sed sáepe cadéndo
Капля долбит камень не силой, но частым паденьем
Не ставьте перед собой мелких целей –
они не обладают волшебным свойством волновать кровь.
Приписывается многим, но произнесено во время интервью
выдающимся советским хоккеистом Анатолием Фирсовым
Глава первая, дошкольная
Черниковск – Уфа – Черниковка
…Вот и верь официальным документам – в моём паспорте как минимум две ошибки: не та дата и не тот город рождения. Причём эти неточности я обнаружил лишь при получении своего первого «серпастого-молоткастого». И хотя ничего криминального здесь нет, объяснить ситуацию всё же необходимо.
В паспорте зафиксировано, что первый мой крик был услышан бабушкой Анастасией Петровной Тулуповой 8 августа, хотя она затем многие годы регулярно приходила поздравлять именинника традиционным пирогом с крыжовником в первый августовский день. В свидетельстве о рождении также чёрным по белому было выведено: 08.08.54, а вместо родного города Уфы значился город Черниковск…
Всё разъяснила матушка – Мария Андреевна: «Отец после трёх дочек очень ждал сына, вот и гулял целую неделю, зазывая гостей полюбоваться на “наследника всех его богатств” – ты же дома родился, и принимала роды баба Настя. Наверное, он продолжал радоваться и в загсе, куда мы его кое-как отправили оформлять документы…».
Что касается второго пункта, то здесь история такая: до 1944 года в Уфе был Сталинский район, располагавшийся далеко от центра, и поэтому было решено сделать его отдельным городом. Тот стал стремительно расти, как и его промышленная часть, связанная в основном с переработкой нефти, найденной в республике в начале 1930-х годов. Но через четверть века Черниковск опять присоединили к столице Башкирии, что в общем-то было неизбежно и логично: ведь построенный впоследствии на месте Большого Сибирского тракта проспект Октября в длину составляет чуть меньше девяти километров…
До революции «уфимский север» представлял собой по большому счету патриархальную деревенскую глушь, и лишь Самаро-Златоустовская железная дорога напоминала о цивилизации. Но в 1928 году здесь стали строить ЦЭС, через три года – моторный завод, а затем – котло-турбинный, кирпичный, фанерный, шлако-блочный, алебастровый и лесозаводы, спичечную фабрику. Новые строящиеся посёлки барачного типа заселялись семьями рабочих, прибывавших из разных уголков огромной страны, а также крестьянами. Местный историк отмечал, что «…когда в 1933 году была проведена паспортизация населения СССР, жители всех населенных пунктов Черниковского поссовета паспорта получили, став в некоторой степени привилегированной частью советского общества, ведь большинство советских граждан оставались беспаспортными ещё не одно десятилетие. Оказалось, что территория всего поссовета рассматривалась уже не как сельская местность, а как рабочий поселок. В общем, повезло тем крестьянам, которые успели уехать из родных деревень и как-нибудь устроиться на новом месте к декабрю 1932 г.».
Так, видимо, поступил и мой дед Иван Григорьевич Тулупов, перебравшись в эти места с женой и сыновьями Васей и Колей из села Старый Байтермиш Клявлинского района Куйбышевской области. Семья постепенно росла – до войны родились ещё два сына и две дочки. Старший – мой отец Василий Иванович – ушёл в армию в сороковом, а вернулся с войны в сорок шестом (его брат – дядя Николай – пропал на ней без вести). Рассказывают, что когда по возвращении отец остановил на улице пацанёнка вопросом, не знает ли он, где сейчас живёт Анастасия Петровна Тулупова, мальчишка внимательно посмотрел на прихрамывающего фронтовика, а потом бросился к нему на шею с криком: «Братка!» Да, как было узнать ему братишку Женьку, ведь, в последний раз он видел его пятилетним…
Дом на улице Одесской, в котором я родился, отец оставил матери с братьями Ваней и Женей и сестрой Ниной (ещё одна сестрёнка – самая младшая Манечка умерла в войну), а для своей семьи он прикупил ещё один на улице Миньярской с сенцами, кухонкой, двумя маленькими спаленками и комнаткой побольше, которая считалась залом… Запомнился домик тем, что по весне подпол в нём регулярно наполнялся водой, и оттуда доносилось кваканье лягушек – недалеко протекала речка Шугуровка, вот вешние воды и заполняли всю окрестность…
Из того времени запомнилось, как старшие сёстры, укладывая меня спать, накидывали на себя чёрные шубы, рычали из-под них, изображая медведиц. Наверное, у них это очень здорово получалось, потому что я ещё долго просыпался среди ночи и с криком «Медведи!» бежал к родителям «в беремку».
Родители рано уходили на работу, а сёстры – в школу. Меня запирали на замок, отчего, проснувшись, я какое-то время бурно протестовал, но, устав, шёл понуро к столу, где для меня были оставлены еда и альбом с красками. Позавтракав, я садился рисовать, и, малюя, зорко поглядывал из кухонного окна на дорогу: вот-вот должны появиться сёстры, которые обязательно принесут школьное пирожное по 10 копеек и детские книжки с картинками из библиотеки.
Новая жизнь – Багряш – Исаклы
Каждое лето родители отправляли нас в Деревню – так в семье называли посёлок Новая жизнь, до которого сначала надо было ехать на поезде, а потом на попутной машине или на лошади, если таковую выдавали Андрею Ильичу для встречи дочери и внуков. Видимо, это были самые счастливые беззаботные месяцы моей жизни, потому что до сих вспоминаю и мне ясно видятся покрытый соломой пятистенок, конный двор на взгорке, колодезные журавли перед баньками, для которых от реки Игарки заботливо отведены заливчики, Лысая гора, а у её подножия – родник с чистейшей ключевой водой…
С сельскими я подружился сразу – почти все были старше меня и чуть ли не все оказались близкими или дальними родственниками: посёлок из четырнадцати домов был, можно сказать, семейный. И очень дружный. Когда ватага – числом человек в двадцать и возрастом от шести до шестнадцати лет – шумно вваливалась в избу, где крутили кино, жители Багряша – центральной усадьбы, подвигаясь, по-доброму ворчали: «Новая жизнь пришла!». В начале семидесятых сообщили, что наш любимый посёлок снесли, так и не успев или не пожелав провести в него свет. Старики использовали в своих избушках масляные фитильные лампы (жирники, или каганцы), а воду приносили из колодца. Свой век они доживали кто у детей в городе, а кто в домах центральной усадьбы, куда их переселил колхоз.
Детская память сохранила поездку на концерт знаменитого Воронежского хора в Исаклах, что находились в четырнадцати километрах от Новой жизни. Правление колхоза выделило для поездки грузовик, но малышню решено было не брать, ведь ехать предстояло в открытом кузове. Кажется, я устроил истерику, и вижу себя расположившимся прямо за кабиной, крепко держащимся за борт и думающего, что похож на того мальчика из фильма «Серёжа», который счастливо шептал: «Мы едем в Холмогоры!..»
Концерт проходил в поле, где сбили специальный помост и врыли много-много скамеек. Артисты в нарядных костюмах пели и плясали без передыху, а зрители им горячо рукоплескали. Мне так понравилось представление, что я сразу решил: «Буду артистом!». В какой-то степени эта мечта исполнилась: с первого по восьмой класс я ходил в драмкружок, в десятом сам поставил спектакль, и в университете не раз выходил на сцену в самодеятельных спектаклях и в команде КВН.
…Не всегда, но довольно часто дедушка встречал нас с мамой на вокзал, приехав на телеге, в которую была запряжена Рыжуха или Серуха – я знал почти всех лошадей посёлка по кличкам: Лысой, Снежка, Голубь. Самым любимыми у меня был орловский рысак Голубь был белый-белый и просто огромный, потому его держали в отдельном амбаре. Иногда конюх выводил коня, и тот начинал валяться по траве, перекатываться по ней, отряхиваться, фыркать. Голубь был просто необыкновенно красив, и я частенько пробирался к амбару, чтобы в щёлочку посмотреть, как он отдыхает – конь сразу начинал храпеть, кося голубым глазом. Приехав в деревню уже студентом, я очень расстроился, узнав, что моего любимца забрали навсегда в район участвовать в каких-то бегах.
Фронтовик-инвалид дядя Сёман (почему-то именно Сёман, а не Семён) любил давать всем прозвища: братья Шилинские у него были Шило и Кочедык, большеголовый Вовка – Чугун-башка, ну, а я, конечно, – Тулуп… Но на конюха никто не обижался, потому что, он, несмотря на железную култышку вместо ноги, которую потерял на войне, всегда оставался весёлым и добрым, а нам, городским пацанам, ещё и разрешал покататься на лошадках. Мне он как-то тоже предложил привести для него кобылку с конюшни, чтобы легче было пасти табун. Я, радостный, на всех парах помчался к конному двору, где и выбрал Гнедую. Она дала накинуть на себя уздечку, но от удил отказалась… И как я ни старался, не смог справиться с задранной вверх головой коричнево-шоколадной красавицы. Правда, поставив Гнедую рядом с воротами, всё же сумел на неё забраться, и важно направился к табуну. Оставалось лишь перейти вброд маленькую речушку, когда Гнедая вдруг заартачилась и стала поворачивать назад. Я хотел было повернуть на поселковую улицу – пусть деревенские посмотрят, как городской скачет, – но разнузданная лошадь перешла с рыси на галоп и помчалась к заветному стойлу. Я уже и не правил, а, вцепившись в гриву, старался лишь удержаться… И вдруг ощутил счастливое чувство полёта! Это Гнедая перемахнула широченный овраг. Такое со мной случалось лишь во сне, когда парил над спящим городом, а мама утром объясняла: это значит – ты растёшь!..
Но вот лошадь встала, как вкопанная, перед воротами, седок бултыхнулся вперёд, и, очутившись на земле, даже не успел испугаться. Кобыла позволила снять с себя уздечку, и я поплёлся назад к табуну, около которого уже ждали смеющиеся новожизненские пацаны. Но дядя Сёман цыкнул на них: «На ретивую лошадь не кнут, а вожжи». Повернулся к мне и сказал: «Ты зачем год как объезженную выбрал-то? Такую пацану рази взнуздать?..»
Курочкина гора
В начале шестидесятых родители, заняв денег, купили дом, в котором и прошли моё школьное детство, студенческая юность и редакционно-вузовская молодость (здесь прежде располагалось село Лопатино – кстати, одно из древнейших крестьянских поселений). Дом на улице Дизельной был высок и красив, к тому же его окружал удивительный яблоневый сад. Деревья – числом около двадцати – были посажены с таким расчётом, что их плоды мы начинали вкушать в конце июня, а заканчивали в середине ноября: Белый налив, Китайка золотая, Башкирская красавица, Анис, Терентьевка, несколько сортов ранеток. Между ними устраивались ряды помидоров, раскидывались грядки огурцов, моркови, лука, укропа и всякой другой зелени. А картошку мы высаживали, пропалывали, окучивали и собирали за городом – двадцать, а то и тридцать соток давали немалый урожай, из которого мама какие только блюда не изготавливала: и пироги, и блинчики, и вареники, и курники…
С нашего большого и просторного крыльца, укрытого покатой крышей, была видна Курочкина гора. Это теперь в различных справочниках можно прочесть о «лесистом холме в северной части Уфы, на котором находилась деревня Курочкино», где сохранилось кладбище деревенских и захоронения воинов Великой Отечественной войны, умерших в госпитале Черниковки (в школе № 61). Это сегодня одни специалисты по ономастике считают, что название произошло от финно-угорского курык (кугу урык), а другие утверждают, что оно унаследовано от фамилии купца Курочкина, жившего в этих местах ещё до революции, но мы-то, мальчишки, точно знали, что Гора поименована в честь гарцевавшего там на своём коне Героя Войны Генерала Курочкина!
Зимой, наверное, не было ни одного воскресенья, чтобы мы не шли с лыжами на Гору. Вот бы забраться и сейчас на неё, вспомнить, про то, как скатывался с вершины, как с отцом собирали в ельнике маслята, а то ведь скоро её можно будет и не узнать – здесь проектируется скоростная автотрасса в сторону Бирска, продолжение проспекта Салавата Юлаева.
На снимках:
- в начале пятидесятых (родители и старшие сёстры);
- Курочкина гора;
- знаменитые восьмиэтажки;
- кинотеатр «Победа»;
- первые фотографии;
- на улице Одесской;
- с отцом;
- во дворе дома на улице Дизельной, 66-а.