Из книги «Это было недавно, это было давно…»
Глава одиннадцатая, юмористическая
Сначала я хотел сделать эту часть книги приложением, но потом подумал, что справедливее будет и её представить отдельной главой: ведь описанное ниже, хотя и не документ (изменены имена, додуманы кое-какие детальки), но также имеет реальную основу.
Дело в том, что время от времени вспоминая какие-то забавные случаи из жизни, я стал записывать, точнее, набирать на компьютере небольшие тексты, которые не так давно опубликовал в журнале «Подъём» под названием «Былинки». Почему былинки? Потому что слышится связь с такими замечательными словами, как «быль», «былина», обозначающими нечто случившееся, иногда давным-давно. А ещё былинка – это тонкий стебелёк травки летучей: вот она была – и нету…
«Назначаю тебя начальником штаба!»
После сдачи госэкзамена по научному коммунизму и защиты диплома нам ещё предстояли военные сборы в Тоцких лагерях, где в конце июля выпускники университета мужеского полу должны были стать лейтенантами. Мне с товарищем «повезло» стать квартирьерами, т.е. теми, кто и приезжают раньше, и уезжают позже, сначала оборудуя военный городок, а затем разбирая палатки, загружая и отправляя их и всё прочее оборудование на грузовиках назад, на военную кафедру университета.
Но были и плюсы в раннем знакомстве с начальником сборов подполковником В. П. Ивановым, который, узнав, что курсант-филолог-журналист рисует, сразу же определил меня на жительство в штаб, где в течение двух месяцев я сваял военно-учебно-методических плакатов лет на десять вперёд. Узнав также, что моя супруга-однокурсница, будучи на восьмом месяце беременности, успешно защитила диплом на тему «Человек перед лицом смерти в произведениях Л. Н. Толстого», Владимир Петрович пообещал взять с собой в краткосрочный отпуск. «Когда родит. Ясно?». «Так точно, товарищ подполковник!»
…И вот она – долгожданная телеграмма «Сын!», и поезд уже отстукивает километры по пути на родину… С подполковником и курсантом в вагоне оказались «партизаны» – запасники, размещавшиеся в казармах по соседству со штабом. Ранним хмурым утром все выгрузились на платформу вокзала. Майор-партизан и университетский подполковник сказали, чтобы обождали их. Мужики было взроптали, но офицеров уже и след простыл. Опытный взводный, закуривая, объяснил: «Похмеляться помчались. В ресторан. Они же всю ночь бухали…» Тут народ понимающе закивал головами и стал стрелять сигаретки у проходящих горожан. Не прошло и двух часов (за которые лексикон студента не то чтобы обогатился, но заметно актуализировался), как появились командиры: более молодой и потому ещё стоявший на ногах майор сдал мне на руки уже неходячего начальника сборов, сунув ему заранее написанный на салфетке адрес и три рубля на такси.
…Через три дня Петрович, бодрый и побритый, в выглаженной форме встречал молодого отца у поезда Уфа – Оренбург. В купе, помимо них, располагался инвалид, которому я охотно уступил нижнюю полку, а сам забрался на вторую, где очень комфортно читать, дремля под мерный перестук колес. Когда, в очередной раз проснувшись, я посмотрел вниз, то не обнаружил своего шефа. За окнами проплывал уральский вечер, а затем уральская ночь, но Петровича не было. Появился он лишь под утро. Ну как появился… Был приведён официантом ресторана и уложен прямо в той самой некогда отутюженной форме на не застеленной полке… Только тогда я облегчённо вздохнул и забылся тревожным сном курсанта университета. А когда открыл глаза часов этак в одиннадцать, то прямо за стеклом увидел надпись «Тоцкое». Буквально скатившись вниз, я стал довольно жёстко тормошить не озонирующего командира. Тот отбрыкивался, не желая просыпаться, и лишь костыль соседа-инвалида привёл его в чувство. Вдвоём мы поволокли почти безжизненное тело. На ступеньках какая-то тётка, разложив товар, тонко и противно призывала: «Раки, раки, раки!…» «Какие раки!», – это уже проводник, заинтересованный в том, чтобы поезд отправился вовремя, смахнул членистоногих ногами, пропихивая нашу троицу к выходу.
В привокзальном палисадничке, пристроив болезного на скамейке, и боясь патруля, я решил позвонить в штаб сборов. «Товарищ подполковник, надо машину вызвать. Скажите пароль». «Не скажу», – замотал тот головой. «А ну, скажи… пароль, – пришлось добавить голоса и хорошенько встряхнуть командира. В общем, пароль был довольно скоро выбит, и затем, в течение двух часов я периодически выбегал на большак посмотреть, не пришёл ли транспорт. Возвращаясь, в тревоге поглядывал на попутчика, который постепенно, кажется, приходил в себя, вопросительно и строго посматривая вокруг.
Наконец машина прибыла, о чём Иванову было сообщено с добавлением, что с шофёром прибыл и его заместитель – подполковник Ибрагимов. «Как Ибрагимов? Зачем Ибрагимов?» – сразу как будто протрезвел Иванов (все знали, что они – «заклятые друзья»). Это потом выяснилось, что курсант, стоявший у телефона в штабе, с перепугу (приехал начальник сборов!) направил на вокзал бронетранспортер, остановленный обескураженными мирными жителями (не война ли?!..) Тоцкого на въезде в их населённый пункт. Заместитель же, будучи осведомлён о слабостях своего временного начальника, решил его встретить сам: он распахнул дверцу кабины и театрально пригласил командира сесть рядом с шофёром. Пробурчав что-то в ответ, Владимир Петрович с трудом забрался в кузов и, глядя в затылок сослуживцу, тихо стал шипеть ругательства. Когда Ибрагимов поворачивал голову, Иванов деланно улыбался ему, и это повторялось на протяжении всей дороги до военного городка.
Где-то часа через три в штабе раздался телефонный звонок, и я с трудом, но разобрал голос Петровича: «Володя… Назначаю тебя начальником штаба» – «Но ведь у нас начальник штаба – полковник Толстогузов…» – «Ничего не знаю. Я приказов не меняю…»
Увы, наутро никто не вспомнил о новом назначении, и я продолжил мирно штамповать военные плакаты…
Полосатый выговор
Шёл очередной съезд партии, и поскольку все газеты в течение недели публиковали обязательные официальные материалы, приходившие по телетайпу, у журналистов образовался солидный тайм-аут. В редакции молодёжной газеты было решено поработать впрок – подготовить что-нибудь интересное, читабельное, «вкусненькое». В областном центре в те дни гастролировал дрессировщик тигров – один из династии Запашных. Заведующий отделом пропаганды, энергичный выпускник ВКШ, зазвал знаменитость в гости к комсомольским журналистам. Со всего Дома печати сбежались любопытные поглазеть на цирковую звезду, тем более что он пришел не один, а с яркой красавицей-женой, облачённой в не менее яркую шубу из натурального меха, а, главное, ещё и с огромным тигром на поводке.
Зверь важно прошествовал по коридору, остановился почему-то у секретариата и под гробовое молчание пустил долгую струю… Затем толпа двинулась по направлению к кабинету редактора. Запашный, как всегда, был остроумен, рассказывая о своей семье, о сложностях и тонкостях работы с хищниками, о новой программе. Все были восхищены и напоследок захотели сфотографироваться на память. Тигра усадили в редакторское кресло, остальные расположились вокруг.
… Уже через полчаса после ухода цирковой делегации в редакции начался переполох. Кто-то из заклятых друзей, представлявших партийные газеты, успел позвонить в обком: мол, в то время, когда вся страна, затаив дыхание, слушает отчётный доклад генерального секретаря КПСС Л. И. Брежнева, эти якобы комсомольцы… Особенно партийное руководство возмутил факт натурального подсиживания тигром действующего редактора.
В общем, энергичный выпускник ВКШ схлопотал выговор, отсутствовавшему редактору поставили на вид, а журналисты молодёжки ещё долгие месяцы показывали гостям внушительных размеров жирное пятно, оставленное полосатым красавцем на ковре у двери секретариата…
Кино и жизнь
…Узнав, что на Павловке режиссёры Краснопольский и Усков снимают фильм «Отец и сын» по одноимённому роману Г. Маркова, мы с Лазарем оформили командировку на себя и на начинающего фотокора Игорька. Когда прибыли на место, отправились к директору турбазы, и он, выделяя нам небольшой домик, в конце смущённо сообщил, что у них закрытие смены и что, может быть, областные корреспонденты не побрезгают их угощением на банкете… Корреспонденты, естественно, не побрезговали, но посидели недолго – всё-таки у людей своя компания, к тому же у них с собой было…
Легли поздно: ведь где, как ни среди южноуральских красот поговорить о судьбах отечественной журналистики, но поутру их разбудил стук в дверь и какой-то истошный крик: «Я его и не бил… Он это сам… Только в газету не пишите…» Вскоре выяснилось, что закрытие смены отмечалось бурно, и паромщик уснул, как говорится, при исполнении – водное средство, отвязавшись, уплыло на середину водохранилища. Директор, увидев это, ранним утром подплыл к парому на лодке и пытался веслом разбудить подчинённого – так, что тот, окровавленный, стал оглашать таёжные просторы криком, что, мол, директор не имеет права рукоприкладствовать и что он приехавшим корреспондентам всё расскажет… За завтраком инцидент был, как говорится, «исперчен», а журналистская троица пошла искать съёмочную группу.
…В этот день снимался всего один эпизод: коммунара убивают из обреза кулаки (кровь брызжет из головы и груди героя, и он замертво падает). Снимали с утра до вечера на живописнейшей опушке. В перерыве успели поговорить и с режиссёром Краснопольским, и с начинающей актрисой Надеждой Бутырцевой, и с Вадимом Спиридоновым, игравшим того самого коммунара. Очень хорошие интервью получились, газетчики даже успели подружиться со знаменитым актёром, который на вопрос: «А как получается, что кровь так натурально брызжет?» спокойно ответил: «А, это презервативы. В них наливается краска, потом их закрепляют у меня в волосах и на груди, подключают проводки, которые ведут к замаскированному в кустах пиротехнику… Он соединяет клеммы аккумулятора, и – бздынь – презервативы рвутся…» Завершая экспресс-интервью знаменитый Федька из «Вечного зова» добавил: «Кстати, пиротехник у нас в группе – самый уважаемый и востребованный товарищ», чем несколько смутил юных корреспондентов.
Пограничный инцидент
В середине восьмидесятых годов мне посчастливилось в составе первой после возобновления отношений между СССР И КНР группе преподавателей русского языка и литературы поработать в течение одного учебного в Пекинском институте иностранных языков. В июле, когда контракт закончился, группа отправилась домой поездом. Почти недельное путешествие началось с забавного (по крайней мере для наблюдателей) случае на границе.
В одном из купе расположилась молодая семейная пара западных немцев и вьетнамец-журналист Перед Забайкальском поезд остановился на китайском пограничном пункте, и в вагон с проверкой зашли пограничники. Особенно тщательно они стали досматривать вещи и документы вьетнамского коллеги (в скобках замечу, что в ту пора ДРВ и КНР находились в состоянии войны). Его куда-то повели чуть ли не под конвоем и доставили нескоро, даже задержав поезд. Вагон с сочувствием встретил взволнованного, совершенно расстроенного соседа, и поезд тронулся.
Вскоре прибыли в Забайкальск, и уже настал черёд советских пограничников. Достаточно формально отнесясь к соотечественникам и к вьетнамцу, они буквально перерыли весь багаж немцев, дотошно рассматривали документы, ведя, можно сказать, перекрёстный допрос… В это время вьетнамец, совершенно удовлетворенный, если не сказать счастливый, стоял в коридоре, победно поглядывая по сторонам.
В таком состоянии журналист и пребывал до самой Москвы. Часами наблюдая проносящиеся мимо пейзажи, он всё время приговаривал: «Оцень больсая страна, оцень больсая страна…»
«Ещё не всё!..»
В той же командировке мне выпала редкая по тем временам удача посмотреть почти все матчи чемпионата мира по футболу, которые китайское телевидение транслировало или в записи, или в прямом эфире. Накануне матча СССР – Венгрия меня и коллег – словака и венгра – пригласили в одну компанию посмотреть вместе эту игру. Надо сказать, что венгр довольно недружелюбно относился к советским преподавателям, как будто это именно мы вводили в Будапешт танки в том далёком 1956 году… И когда хозяин (кажется, это был американец) перед самой трансляцией подначил его: «Ну, сейчас русские зададут вашим!», он довольно резко отреагировал: «Русские никогда не умели играть в футбол!». В ответ я лишь хмыкнул.
Игра началась, и болельщики со стажем помнят, как быстро рос счёт в пользу наших: 1:0, 2:0, 3:0, 4:0… Когда был забит пятый гол, словак Владислав посмотрел на меня, сохранявшего подозрительно невозмутимое спокойствие, и, видимо, что-то поняв, воскликнул: «Ещё не всё?!». «Еще не всё…» – холодно ответил советский болельщик. Дело в том, что матч шёл в записи, и я уже с самого утра (к счастью или к несчастью?) знал, что сборная СССР выиграла 6:0.
«Наших бьють!»
С коллегой из провинциального вуза мы особенно сдружились, когда тот узнал, что Вэвэ заядлый болельщик, тем более – «спартаковец». Мы вспоминали с ним разные матчи, любимых футболистов, а затем разговор перешёл на случаи из жизни.
Прежде чем рассказать один из самых забавных, следует вам поведать, что судьба Ивана Эдуардовича – назовём его так – сложилась нелегко. Его отца, тогда ещё молодого парня, в начале тридцатых отправили на поселение, откуда он каким-то образом сумел сбежать. Будучи русаком до седьмого колена, отец, тем не менее, в совершенстве знал польский язык, потому сумел выдать себя за поляка, взяв имя Эдуард. Обзавёлся семьёй и мирно трудился в одном из украинских колхозов. Когда пришли фашисты, ушёл в партизаны, но периодически проведывал своё многочисленное семейство. В один из приходов к несчастью был убит…
Так вот, Иван Эдуардович, уже сам отец семейства, смотрел как-то вместе с матерью-старушкой хоккейный матч СССР – Польша, в котором наши сенсационно (кажется, в первый и последний раз) проигрывали. Иван Эдуардович страшно переживал, и тогда матушка, видимо, желая его утешить, сказала: «Ванюша, а твои-то наших бьють!..».
Такие разные грузины…
Когда я учился в аспирантуре, то хотя бы раз в год приезжал в Москву позаниматься в знаменитой «Ленинке» – главной библиотеке страны. Поселялся чаще всего в общежитии у друзей, но приходилось живать и в гостиницах. Интересно, что почти каждый раз там моими соседями оказывались грузины.
Нодар Габуния, заместитель научно-исследовательского института чаесборочных машин, появился в номере глубокой ночью с бочонком вина и ящиком чачи. Сразу мы не успели познакомиться – прежде всего по причине абсолютно нетрезвого вида ночного гостя.
Вечером же, придя из библиотеки, я застал Нодара за починкой брюк. Он церемонно представился, а затем, откомментировав своё занятие («Если брюки рвутся, надо или жениться, или разводиться!»), стал названивать многочисленным московским барышням, говоря что-то вроде «Ларису Ивановну хочу!»…
Чуть позже меня навестили земляки, журналисты-слушатели ВКШ. Нодар, покосившись на нашу нехитрую закуску, резко приказал: «Ва-ло-дя, убэри это!». Вскоре стол буквально ломился от яств: мясо, лаваш, фрукты, зелень, ну и, естественно, тот самый бочонок с вином. Описывать дальнейшее вряд ли стоит – кто знаком с грузинскими обычаями, тот рассказчика поймёт…
Наутро я решал труднейшую логическую задачу: неужели это «очэнь лёгкое» кислое вино так способно отшибать память? Меланхолично наблюдая, как абсолютно бодрый энергичный Нодар хлопочет по хозяйству, начинающий учёный вдруг с ужасом осознал, что стол стал ещё краше вчерашнего, а спиртной ассортимент даже расширился – за счёт чачи.
— Ко мне друг важный сэчас придет. А ти вставай, готовся. Очэнь ти слабый чэловэк, Ва-ло-дя…
Всю неделю Нодара посещали важные гости, – меня спасала лишь «Ленинка». Затем специалист по чаесборочным машинам на недельку укатил в Венгрию, оставив в номере свои документы и бутылку чачи с наказом жить полнокровно, а не губить свои молодые годы в книгохранилищах.
Когда после загранкомандировки Нодар зашёл за паспортом и увидел в шкафу так и недопитую бутылку чачи, он с непередаваемым сожалением посмотрел на меня и прибавил: «Какой ти слабый чэловэк, Ва-ло-дя!..»
…Гиви же оказался полной противоположностью Нодару. Тихий лауреат Государственной премии, слыша, как за стенкой бушуют его земляки, всё время повторял: «Вот из-за таких, как они, вы думаете, что все грузины богачи. Ну, нет у меня плантации – я обычный математик, живущий на одну зарплату. А с меня портье пыталась за кем-то сломанную ручку – вон там, в ванной, – деньги содрать!..»
… и вьетнамцы
Мой товарищ – аспирант социологии уезжал на две недели в командировку и любезно предложил пожить в его комнате. Только попросил: «Мой сосед – вьетнамец. Звать его Биен. Он тоже пишет диссертацию. На русском. Может быть, ты ему поможешь с правкой?». Конечно, бездомный аспирант согласился. Днями он занимался всё в той же Ленинской библиотеке, а вечерами пытался в толпе студентов и аспирантов незаметно пробраться в комнату земляка. Но каждый раз меня на входе задерживали – потом объяснили, что вахтёрами в общежитие Академии общественных наук по традиции работают бдительные ветераны контрольно-пропускной службы КГБ. И каждый раз приятели приходили мне на выручку, используя только им ведомые методы переговоров с предъявлением и возвратом моих документов.
Биен оказался председателем вьетнамского землячества, и поток ходоков к нему был, кажется, нескончаем. Он проводил партийные собрания, разбирал всевозможные конфликты, а последних было немало. Например, один студент третьего курса настолько подружился с советскими братьями, что напрочь забросил академические занятия, полностью отдавшись науке бражничанья и русского мата (надо сказать, матерился он просто виртуозно и без акцента)… Другая вьетнамская студентка сошлась с советским парнем и затем честно призналась об этом соотечественникам, которые этот факт осудили и направили делегацию в комнату Дон Ивана выразить тому общественное презрение. Один случай был просто трогательным: целую неделю в общей кухне висело такое объявление: «Товарищи! Кто украл варёную курицу, верните, пожалуйста, в комнату №…»
Настал день, когда я всё же усадил Биена за его диссертацию, и на каждый мой вопрос («Ты имел в виду это или то?») тот отвечал вежливо утвердительно. Так что за освещение развития пролетарского движения в провинциях Вьетнама в 30-х годах ХХ века я несу свою часть ответственности…
Как-то раз мы решили посидеть вечерком, пригласив и Биена, который давно обещал попотчевать нас блюдами вьетнамской кухни. После того, как разлили по первой, Биен заставил всех подняться и торжественно произнёс: «Предлагаю тост за ХХУI съезд Коммунистической партии Советского Союза!». Лица сотрапезников стали удивлённо-серьёзными: они не думали, что скромное аспирантское застолье приобретёт столь серьёзный статус. Это была первая и пока последняя политическая вечеринка в моей жизни.
Читатель обижается
…В редакционном портфеле скопились интересные жанровые фотографии, и мне пришла в голову идея печатать их в сопровождении стихов – своеобразных «текстовок». Один снимок изображал музыкантов, среди которых выделялся забавный сосредоточенный трубач. Я спросил товарища, не вдохновляет ли его эта сценка?.. «Вдохновляет», – просто ответил Вадик и через денёк-другой принёс свою поэтическую зарисовку, которую мы затем озаглавили – «Заводской оркестрик»:
Нос уткнувши в нотный реестрик,
Ничего не видя вокруг,
Заводской, затрапезный оркестрик
Из себя выпускает дух.
Каждый очень сосредоточен.
Вдохновения нет как нет.
Дуют в дудки свои что есть мочи,
Оглушая весь белый свет.
Только что это? Что за трюки
Вытворяет музколлектив?
Чем я дальше, тем чище звуки,
Тем пронзительнее мотив!..
Заполняя воздух осенний
И расшвыривая воронье,
Марш старинный печальной России
Разрывает сердце моё.
Буквально в день выхода газеты раздался телефонный звонок: возмущённый читатель, узнав себя на снимке, требовал опровержения, поскольку он – профессионал – никогда в заводском оркестре не играл и вообще, редакция нанесла урон его репутации. Кое-как Шубину удалось его успокоить, приговаривая что-то об особенностях художественной фотографии, о жанре фотоэтюда, о поэтической фантазии…
Ещё смешнее вышло с рассказом одного журналиста, в котором тот поведал о чиновнике, буянившем всю ночь в купе поезда Воронеж-Москва. Один большой по местным масштабам начальник почему-то узнал в антигерое себя (хотя я более чем основательно прошёлся по новелле редакторской рукой, не держа в памяти ни одного подобного реального случая) и также жаждал сатисфакции. Заведующая отделом рекламы в течение месяца нудила: «Опубликуй опровержение, ведь он – наш основной рекламодатель», на что я огрызался: «Не хочу войти в историю в качестве редактора, напечатавшего опровержение на опубликованный юмористический рассказ»…
«И соединились берега!»
Так назывался репортаж об открытии нового моста через Уфа-реку, опубликованный в «Вечёрке». Поскольку газета подписывалась в печать уже в полдень, мой приятель вместе с фотокором накануне побывали на месте, когда на мосту проходили последние испытания.
Снимок получился хоть куда – на всю ширину газетной полосы, репортаж также вышел динамичным и оптимистичным. Буквально перед тем, как начали печатать тираж, в редакцию кто-то позвонил и сообщил, что мост рухнул. В отделе новостей отмахнулись от звонка, ведь шутников и в те времена хватало. Но после того как «Вечерняя Уфа» разошлась по киоскам и подписчикам, пришло официальное подтверждение: бык пал!.. Испуганный редактор тут же вызвал на ковёр горе-автора и гневно вопросил, почему тот заранее не поинтересовался, всё ли в порядке с мостом? На что совершенно обалдевший репортер ответил: «Если бы я задал строителям такой вопрос утром, то уже после обеда наверняка сидел бы в тюрьме как первый подозреваемый…». Но логика не подействовала на редактора, тут же лишившего моего приятеля законного гонорара.
История получила продолжение через несколько дней. Мы ехали с шестилетним сынишкой в электричке. В пригородных поездах нередко залёживаются газеты недельной давности – так, видимо, получилось и с этим злополучным номером. Какой-то пассажир скучного вида, угрюмо читавший «Вечёрку», вдруг резко отбросил её в сторону и почему-то глядя прямо на меня прорычал:
— Ну врут же! Ох и врут! «И соединились берега!»… Как же! Я только что проезжал мимо этого моста, ничего там не сделано – его ещё минимум года два будут восстанавливать. Трепачи!
Сынишка решил поддержать разговор:
— А мой папа в «Вечерней Уфе» работает, – гордо заявил он и посмотрел на отца, ожидая одобрения…
Первая фотосъёмка
Вове Хомину повезло – его, совсем молодого паренька, приняли в штат областной партийной газеты фотокором. И одним из первых заданий оказалась съёмка ветеранов войны, которых ожидал на приёме самый что ни на есть Первый секретарь.
Всё было торжественно, чинно: речи, подарки, цветы. А потом гостей пригласили в просторный зал, где по традиции их запечатлевали на память (завтра все газеты должны открыться их огромным коллективным фото). Ветераны, облачённые в парадные мундиры, увешенные орденами или колодками, привычно строились, составляя некую композицию. Им помогали опытные фотокорреспонденты, также из года в год участвовавшие в этой процедуре.
Вова Хомин (для своих – Хома), несмотря на свой уже тогда внушительный вес, был очень энергичным человеком и, что называется, без комплексов. Он довольно бесцеремонно обходился с полковниками и генералами, заставляя их меняться местами, поправляя что-то в их одежде, покрикивая. Старички принимали всё это достаточно спокойно, понимая – человек работает!
Но вот группа готова, все застыли в ожидании «птички»… Тут-то Хома и заметил непорядок: в стройные ряды бывших фронтовиков почему-то затесался товарищ в штатском…
— Эй, музык (у Вовы были нелады с дикцией) без орденов, отойди-ка в сторону, не видишь, сто ли, – снимаем?…
«Музык» покорно вышел, ряды сомкнулись, съёмка началась. Но Вова сразу почуял что-то неладное: какая-то странная тишина повисла в зале сразу после его реплики. Уже через минуту он узнал, кого так бесцеремонно выставил: «Самого Товарища Шарипова!»
…Три дна Хома не появлялся в редакции, но всё обошлось – видимо, Первый, знавший всех фотокорреспондентов в лицо, понял, что перед ним был новичок – молодой, хотя и из ранних…
С годами Вова не утратил ни энергии, ни здорового нахальства. Обычно он почти ногой распахивал двери кабинетов первых секретарей райкомов, разваливался в кресле и требовал: «Натяльник, масыну, давай! Ласполязение товалися Салипова!», что означало: «Начальник, машину давай! Распоряжение товарища Шарипова!» А что, ведь они были старыми знакомыми.
О пользе чёрной туши
Толя прослужил художником в областной партийной газете, наверное, всю свою профессиональную жизнь. Работа была непыльная: отретушировать фотографии в номер, изменить цифры в карте намолота зерновых, иногда обновить рубрику, сделать рисунок к очерку и отнести иллюстрации в цинкографию для изготовления клише. Таким образом, будучи человеком не только относительно свободным, но и весёлым, Толя позволял себе расслабиться, бывало что и на рабочем месте.
Как-то утром страждущие журналисты заглянули в его кабинет – Толя старательно ретушировал снимки, используя белую гуашь и чёрную тушь. Он охотно отвлёкся от работы, налил в стакан живительной влаги и уже хотел принять на грудь, как дверь открылась – это редактор решил после планёрки пройтись по отделам… «Как дела, Анатолий?» – спросил Николай Иванович. «Да вот, фотографии ретуширую», – бодро ответил художник и, окунув кисть в стакан, стал энергично её в нём помешивать. «Ну-ну, продолжайте», – сказал редактор и продолжил проверку. Замешательство продолжалось всего несколько секунд: «Так ведь тушь-то на спирту!» – воскликнул Толя и, не моргнув глазом, махнул «дежурные 150». В это момент он был похож на Архимеда, вскричавшего в своё время «Эврика!» – правда, совсем по другому поводу…
«Доброжелатели»
Во времена партийной прессы находилось немало добровольно бдящих помощников секторов печати. Именно они, эти внимательные читатели, телезрители, радиослушатели, сигналили «куда надо», если журналисты «нарушали линию». Как редактора информационно-рекламного приложения меня, правда, не вызывали «на ковёр», но несколько крайних ситуаций – впрочем, не имевших каких-то последствий, оргвыводов, – помнятся до сих пор.
Под рубрикой «О том, о сём» был опубликован полезный совет художникам, чертежникам: если, мол, вы слишком зачернили карандашный рисунок, то мякишем хлеба можно излишнюю черноту снять. В горком партии поступило гневное письмо, автор которого возмущался: в то время как вся страна борется за урожай, вы даете такие антигосударственные советы…
В юмористической колонке я поместил анекдот про сообразительного габровского паренька, который в кондитерском магазине предпочёл шоколадного мальчика шоколадной девочке (цена у таких своеобразных конфеток была одна, но…). Телефон трезвонил всю неделю: одни восхищались смелостью редактора (сегодняшним молодым это, конечно, трудно понять), другие грозились пригвоздить за пошлость…
Подборка брачных объявлений появилась в «Уфимской неделе» одной из первых в стране. Но поначалу тиражирование газеты было приостановлено по требованию начальницы отдела рекламы издательства, и она с сигнальным экземпляром помчалась в обком. Выслушав ревнительницу нравственности, в обкоме поинтересовались, где ещё печатаются подобные объявления? Та саркастически ответила: «В Прибалтике!» «А что мы хуже прибалтов, что ли?» – неожиданно заявил поборник суверенных прав и дал отмашку «Добро!»
Наследник Гиппократа
С Борисом Аркадьевичем мы сидели в одном кабинете редакции городской газеты. Этому плотному мужчине ничто человеческое не было чуждо: поэт и матерщинник одновременно, он оживлялся при виде женщин и хорошей еды.
Начало жизни Б.А. было бурным – ему даже пришлось на несколько лет уехать куда-то на Север, пока в родном городе не были забыты прегрешения его туманной юности. «Северную главу» своей жизни Борис Аркадьевич окутывал флёром загадочности и романтизма: иногда забывая прошлые версии, он представал в своих рассказом то заместителем редактора краевой газеты, то председателем телерадиокомпании всей Чукотки. То же относилось и к его родословной: чаще всего он настаивал на отце-генерале…
Между тем Борис Аркадьевич был настоящим профессионалом: будучи спортивным репортёром, он не гнушался и очеркистики. Его творческая натура жаждала впечатлений, неожиданных встреч, но всего этого в провинциальном городе, увы, недоставало… Тогда, видимо, и произошло в душе Б.А. слияние фантазий и реалий, которые чудесным образом перемешиваясь, делали его жизнь чуть-чуть цветнее.
…Я торопился по какому-то редакционному заданию и пытался поймать такси. Они, как всегда, ехали «в парк», и вдруг передо мной затормозил частник. Уже забираясь на заднее сиденье, я краем глаза увидел, как из машины вышел Б.А., освободивший переднее сиденье, – мы даже не успели перекинуться двумя словами. Несколько минут шофер ехал в задумчивости, вздыхал и сокрушенно цыкал.
— Что-то случилось? – спросил я водителя.
— Какой человек, какой человек! – несколько раз повторил тот и восхищённо покрутил головой.
— Это вы про кого? – уже было понятно, что Борис Аркадьевич только что разыграл сцену.
— Да вот пассажир со мной ехал – заслуженный онколог Советского Союза! Когда ещё был пацаном, у него на руках умерла бабушка от рака, и тогда он поклялся стать медиком, чтобы победить эту заразу… И ведь победил: на сто операций у него девяносто успешных! Какой человек!..
Осталось только согласиться – не разрушать же веру в доброе-вечное…
«Ох, уж этот Клейкин!»
Когда смотрю мультфильм о непоседливом школьнике Бармалейкине, непременно вспоминаю коллегу Клейкина, с которым пришлось работать в молодёжной газете. Это был высокий, симпатичный парень с вечно плутоватым выражением лица. Приехал он, кажется, из Москвы и сразу же проявил себя как бойкий репортёр. Работал замом ответственного секретаря, я в принципе был доволен его работой: новости, материалы в номер Клейкин сдавал вовремя, особых претензий к содержанию его публикаций не было. Наши отношения были ровными, деловыми.
Но вот пришлось мне выехать в командировку в Белорецк – готовить статью ко Дню металлургов. Побывал на местном комбинате, в училище металлургов, поговорил с нужными людьми – можно было отправляться домой. И вдруг сообщили, что через день прибывает группа студентов во главе с младшим сыном Блюхера, совершающая рейд по местам боевой славы героического комдива. Как было не задержаться, но… командировочные были уже на исходе. И я обратился к секретарю райкома с просьбой ссудить небольшой суммой, пока из редакции не придут деньги, высланные телеграфом. Молодая женщина как-то сразу замялась, и мне стало вдвойне неловко. Заметив это, она объяснилась: «Тут месяца три назад был ваш Клейкин, тоже занял денег, но до сих пор не прислал их…». По приезде коллеге был сделан выговор, но тот достаточно беспечно отреагировал на это, намекнув на особые отношения с миловидным секретарём райкома.
Второй раз фразу, начинавшуюся со слов «Тут был ваш Клейкин…» мне пришлось услышать в кабинете секретаря парткома Ишимбайской трикотажной фабрики, которая поначалу вообще не хотела меня пропускать на территорию предприятия. Более того, она вызвала комсорга и стала метать громы и молнии: «Книг из подписных изданий набрал, деньги в кассу не вернул и вон что наделал!..». На этих словах она перстом указала на интересное положение «комсомольской богини», понуро стоявшей у двери…
Наконец, третий случай, всплывающий в памяти, был связан с выпуском праздничного номера, который молодёжная редакция готовила в течение месяца: мы впервые перешли на таблоидный формат, увеличили вдвое объём газеты, поместили несколько «гвоздевых» публикаций. Поутру все ждали поздравлений: номер действительно вышел хоть куда, да и оформлен был по-особому, с применением дополнительного цвета. Одним из ударных материалов был репортаж Клейкина о том, как в шахте устраняли аварию. Поскольку репортёр сам спускался в шахту, материал получился динамичным, с интригой, многими красноречивыми деталями. В редакцию действительно позвонили. Это были разъяренные шахтёры, которые ругали журналистов на чём свет стоит. Всё было придумано и перепутано. Вызванный на ковёр Клейкин объяснил, что это был чистый вымысел, что в шахту он никогда не спускался, но ему об этом рассказывал сосед по комнате в общежитии… Кажется, это был последний газетный опус Клейкина, не лишённого литературного дара…
Мир поистине театр…
В замечательной курилке знаменитой «Ленинки» я встретил свою однокурсницу, которая также готовилась к защите диссертации. Вспомнили студенческие годы, общих знакомых, а напоследок Алина спросила, не хотел бы я сходить в какой-нибудь из московских театров. Она бы ещё спрашивала! Конечно, хочу! А надо сказать, что в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века попасть в хороший столичный театр было не так просто. Мы договорились, что я позвоню вечерком – к тому времени всё устроится с билетами. Телефонный разговор был краток: «Жди на станции Маяковского у первого вагона. К тебе подойдут…».
…До условленного времени оставалось ещё минут пятнадцать. Я сидел в ожидании на лавочке. Рядом примостился какой-то мужчина, который через некоторое время ушёл, почему-то оставив портфель. Через минуту подсел другой товарищ, взял этот портфель и не спеша удалился… Я с подозрением и опаской оглядел лавочку, почувствовав себя героем «Мертвого сезона» накануне провала, и тут же покинул её. «Это вы однокурсник Алины?» – прозвучало почти как пароль. Отзыв был простым – «Да…». Девушка передала два билета с оторванными контролями и начала инструктаж: «На входе две старушки. Нам велено подойти к той, которая пострашней, показать ей билеты, зажав ту часть, где были контрольные корешки, и тихо сказать: «Мы от Марь Иванны».
…У входа дежурили дружинники с красными повязками. Они то и дело выводили «зайцев». Тревога нарастала… Мы стали приглядываться к билетёршам. Обе нам показались страшными, но, видимо, внутреннее чутье меня не обмануло, когда я обратился к той, что стояла у левой двери. Увы, она оказалась ещё и глуховата, и на недовольный вопросительный возглас мне пришлось почти в ухо процедить ей отчётливым шёпотом: «Мы от Марь Иванны». Старушка отпрянула, но пропустила их обоих. До раздевалки я шёл на полусогнутых, думая: «Вот сейчас-то блюстители порядка нас и сцапают, и с позором выведут на улицу». Обошлось…
Согласно инструкции пара должна была сразу же после первого звонка подойти к бельэтажу, найти дежурную Наталью Степановну, сказать ей, что они от Веры Матвеевны (той самой, более страшненькой) и передать ей деньги за билеты (кстати, по номиналу). Переведя дух в буфете, провинциальные театралы двинулись на поиск Натальи Степановны, которая сразу же всё поняла, и, глядя куда-то вдаль, отвела правую руку немного за спину, сделав ладонь лодочкой. Туда-то я и переправил смятые рубли из своей запотевшей длани. Наталья Степановна по-хозяйски радушно раскрыла дверь и указала на свободные ряды. Но тревога не отпускала: ведь мы заняли чужие места… Ха, система действовала безотказно: почти сразу же после третьего звонка Наталья Степановна перекрыла вход, и все опоздавшие остались с носом, то есть в фойе… После первого акта наши места сразу же были заняты, и мы в тоске поплелись к Наталье Степановне, которую нашли у гардероба. Она мило беседовала с супружеской четой, спрашивая, почему те не остаются смотреть спектакль дальше… Вскоре, получив их билеты, мы совершенно счастливыми поспешили занять «законные» места.
…В тот момент, когда Хлестаков-Миронов (а речь идёт о знаменитом спектакле театра Сатиры «Ревизор» с блистательными Мироновым, Папановым, Васильевыми, Мишулиным, Ширвиндтом и Державиным) сделал ладонь лодочкой для получения очередной взятки, мы со своей новой знакомой чуть не выпали из кресел. Смех был до неприличия громким и продолжительным по времени. На нас с удивлением стали оборачиваться зрители, полагая, что увидели девственно чистых театралов, никогда не читавших знаменитой гоголевской пьесы…
Командировка с карбункулом
Заместитель редактора зашёл в секретариат и сходу спросил:
-Тебе не надоело макетами заниматься? Не желаешь проветриться?
— Желаю! – сразу же откликнулся я, сообразив, что речь пойдёт о командировке. – А куда?
— В Новый Уренгой.
— Ого! Это к нашей бригаде?
— Да, к ней.
Я помнил, что примерно год назад на первой полосе был размещён репортаж об отбытии башкирских строителей в составе Всесоюзного ударного комсомольского отряда имени XVIII съезда ВЛКСМ на Ямал, туда, где всего несколько лет назад был забит символический колышек с табличкой «Ягельное» – так поначалу звали посёлок, из которого и вырос городок Новый Уренгой.
Командировку оформили быстро, и уже на следующий день я шагал по осенней Тюмени, направляясь в обком комсомола, где уже ждало сообщение, что, вместо ожидаемого десятка представителей областей, прибыли всего двое – из Уфы и из Тамбова. «Комсомольская богиня» оказалась милой и разговорчивой девушкой Татьяной, с которой мы и отправились в местный аэропорт на добычу билета до места назначения. Что оказалось совсем не просто: ведь в октябре «с югов» возвращались отпускники, и старожилы помнят, что в это время в зданиях аэропортов найти место, чтобы «присесть» или тем более «прилечь», было архисложнейшей задачей – люди в ожидании своего «борта» проводили здесь порой по несколько недель.
…Пробиться к кассе помогли командировочное удостоверение, которое я нёс торжественно, как знамя, и подсказанный в высоких кабинетах сим-сим: «Обкомовская бронь!». Кассирша, стараясь перекричать сотни жаждущих, что-то пыталась мне втолковать, на что я согласно кивал, слыша заветное слово «Уренгой». Уже в салоне самолёта мы узнали, что нас направили в Тарко-Сале, расположенный, как объявила стюардесса, «между рек Пякупур и Айваседапур на правом берегу реки Пякупур». Звучало, конечно, красиво, но загадочно пугающе. Правда, «хозяйка поднебесья» успокоила: «Главное, что вы из Тюмени выбрались…» Приземлились глубокой ночью, которую командировочным предстояло провести в избушке, называемой аэропортом. Всё бы ничего, но на тамбовскую попутчицу стали пристально поглядывать какие-то тёмные личности – как им потом, объяснили, это могли быть возвращавшиеся с северов молдаване-вахтовики. До утра мы сторожко продрёмали на скамейках, дожидаясь открытия работы райкома комсомола.
…Нас встретил тридцатилетний жизнерадостный секретарь:
— Что ж, поживёте здесь недельку-другую, а там что-нибудь да прилетит…
— Вы шутите?
— Какие шутки? Вы знаете, как мы народ собираем на отчётно-выборную конференцию? Кто на собаках, кто на оленях добирается… Вот и ждём-пождём, пока кворум соберётся.
Но посмотрев, как вытянулись лица посетителей, заразительно рассмеялся:
— Да ладно, я знаю, что в обед самолёт отправится – только не в Новый, а в Старый Уренгой. Переправитесь через Пур, а там на вертолёте всего километров сто…
Действительно, АН-24 взлетел вовремя, и через какие-то полтора-два часа комендант местного, и, кажется, единственного, общежития оформлял их на постой.
Всё вроде бы ничего, но стал давать о себе знать чирей, бывший перед отъездом прыщиком, а за время северного путешествия превратившийся в одну большую опухоль на интересном месте вверху правой ноги (как выяснилось уже по приезде домой, это был карбункул, и до серьёзного заражения меня отделили какие-то часы).
Наутро зарядил дождь, под струями которого пришлось перебираться на другой берег, где вертолёты стояли понуро, опустив грустные лопасти. Благо, в Новый Уренгой каждые полчаса отправлялись грузовики, и вскоре мы устроились в высокой кабине оранжевого «Магируса». Все девяносто с лишним километров корреспондент «молодёжки», стесняясь прелестной попутчицы, полусидел-полулежал – от боли отвлекал лишь изумительный пейзаж, проплывавший за окном. Ультрафиолет создавал какой-то необыкновенный эффект – казалось, что тундра цветёт. Это было какое-то чудо: ни деревца, ни домика, ни тропок – сплошной ковёр, в котором хитро переплелись яркие краски – бледно зелёная, ярко малиновая, оранжевая, голубая… Мы как-то сразу притихли, включая водителя, давшего попутчикам возможность насладиться необычной красотой.
Города как такового не было: улицы составляли круглые балки, а в центре высился двухэтажный барак – первое крупное здание будущей газовой столицы России. Там-то я и провёл несколько дней в разговорах с земляками. Оказалось, что, по сути, башкирский отряд один и сохранился как отряд – остальные уже жили и работали поодиночке.
…От остановки автоэкспресса до дома я обычно добирался минут за двадцать – на этот же раз, волоча распухшую ногу, добрёл до родимого крыльца часа за полтора. Мама ахнула, встретив «раненого бойца» и тут же отправила в больницу – благо, она располагалась неподалёку. Хирург, освободив его конечность от целого стакана не знай чего, добавил:
— Повезло, что успел… Неделю лежать! Никакой трудзанятости!
Возможно, этот непредвиденный отпуск позволил мне написать очерк с продолжением, которым он и по сей день горжусь, несмотря на пафосный – в духе времени – заголовок «Десант в будущее».
«Только не это!..»
Название придумалось сразу – «Дай!». А вот над подзаголовком долго кумекали, пока широко известный в узких кругах ходок и гуляка художник-карикатурист Макс Удилов разве что не продекламировал: «Библиотека… Здоровых… Инстинктов»!
А дело происходило в те самые лихие девяностые прошлого века, когда каждый уважающий себя журналюга считал своим долгом открыть собственное СМИ. Вот и Кот Сомов решился на гешефт – благо, и бумага, и печать, и аренда стоили копейки. К тому же в воздухе витало волшебное слово «бартер» – меняли всё: шины на машины, бумагу на плёнку, услуги на рекламу… Местное пресс-поле вскоре было усеяно, как опятами после дождя, газетами, газетками и газетёнками. Фельетонист Мышко собрал команду из талантливых, но нищих бюджетников – бывших кавээнщиков, и стал выпускать еженедельник «Накось!». Бывший комсомольский вожак районного масштаба Дробчинский открыл один из первых в городе кооператив «Дробь», оказывающий рекламные услуги, в том числе на страницах учреждённого им приложения «Фунт изюма». Местные писатели, на время оставив мечту о собраниях нетленных произведений, ринулись сотрудничать с многочисленными «Ярмарками», «Торговыми рядами» и «Коробейниками», гоня маловысокохудожественную заказуху, получившую, впрочем, вскоре звучное имя «джинса». Но Сомов, лишь посмеивался, глядя на потуги новоиспечённых Сувориных: ведь он приготовил для жителей Сычёвска такое!
…Пилотный номер «Дай!», получился классным: на первой полосе красовалась полуобнажённая дива (Кот потратил немало усилий, чтобы уговорить бывшую одноклассницу Нельку Стефанович на этот печатный акт, да ещё пришлось для подарка увести из бабулиного комода ридикюль – ретро вдруг стало в моде); подвалы трёх разворотов занимал жёсткий криминал, а два других – карикатуры Удилова, которые он хранил в самых дальних ящиках – не дай Бог, супруга обнаружила бы его графико-эротические фантазии. Но обещанный двойной гонорар подвиг местного Кукрыникса на создание ещё и нескольких рискованных этюдов под «шапкой» «Секс в политике». Но Кот не был бы Котом, если бы не придумал «гвоздя программы», в качестве которого выступила последняя полоса выпуска: на ней были завёрстаны фотографии мужских гениталий числом шестнадцать – по номеру газетной страницы. Анонс обещал читателю следующего номера расшифровку характеров носителей этих растиражированных знаков мужества.
…Две недели «Дайку! (так в народе сразу же перекрестили издание) передавали из рук в руки – даже рекордного трехсоттысячного тиража не хватило всем любопытствующим сычёвцам в возрастном диапазоне от 16 до 70 плюс. Когда местный культуртрегер Глеб Калорифер, занимавшийся к тому же творчеством немецких романтиков, на фуршете после пресс-конференции одного из кандидатов в губернаторы наскочил на Сомова: «Как?!.. Вы?!.. Посмели?!.. В культурной?!.. Столице?!.. Региона?!.. Опубликовать?!..Такое?!..», тот, туманно смотря сквозь доцента, задумчиво изрёк: «А вы знаете, коллега, мне ведь до сих пор звонят, спрашивают лишний номерок… Народ жаждет просветиться… И вот я думаю…» «Только не это!», – вскричал знаток Гейне и фон Клейста и, сжав виски, выбежал прочь.
- Карикатуры 1990-х гг. под псевдонимом В. Томин.