Пона­ча­лу, встре­ча­ясь в соц­се­тях с про­яв­ле­ни­я­ми откро­вен­но­го хам­ства, я впа­дал в сту­пор, а затем, есте­ствен­но, стал думать об исто­ках это­го явле­ния. Мне кажет­ся, при­чин несколь­ко: пер­вая – сего­дняш­няя все­доз­во­лен­ность, вто­рая – неуём­ное тще­сла­вие, тре­тья – ком­плекс непол­но­цен­но­сти, воз­ник­ший по при­чине лич­ной неуда­чи. К при­ме­ру, пода­ю­щий надеж­ды редак­тор, по соб­ствен­ной дуро­сти отстра­нён­ный от долж­но­сти, посте­пен­но пре­вра­ща­ет­ся в убо­го­го носи­те­ля уби­то­го интел­лек­та, зага­жи­ва­ю­ще­го всё вокруг, в том чис­ле мест­ное инфор­ма­ци­он­ное про­стран­ство… И вспом­ни­лось мне соб­ствен­ное эссе трид­ца­ти­лет­ней дав­но­сти, опуб­ли­ко­ван­ное в еже­не­дель­ни­ке «Инфа», кото­рый я тогда редак­ти­ро­вал. Были откли­ки – пись­мен­ные, уст­ные. Пере­чи­тал сего­дня и поду­мал: ведь прак­ти­че­ски ниче­го не изме­ни­лось в нашей жиз­ни – лишь появи­лись новые «герои». Отрыв­ки из это­го мате­ри­а­ла, назван­но­го «И ГРЯНУЛ ХАМ?», я хотел бы пред­ло­жить вам, мои дру­зья.

Исто­рия – это борь­ба меж­ду куль­ту­рой и хам­ством, меж­ду чело­ве­ком и живот­ным.

Р. Капус­цин­ский, поль­ский писа­тель

Позна­ко­мив­шись с наброс­ка­ми этих заме­ток, мой друг посо­ве­то­вал назвать их «Непо­ро­да». Даже пони­мая, что он имел в виду «непо­ро­ду» как гене­ти­че­скую, а не соци­аль­ную кате­го­рию, я всё же по раз­мыш­ле­нии отка­зал­ся от это­го брос­ко­го загла­вия имен­но из-за опас­но­сти раз­но­чте­ний. Что зна­чит – непо­ро­да? И голу­бая кровь дава­ла нема­ло под­ле­цов, и самые что ни на есть пей­зане не одна­жды выка­зы­ва­ли бла­го­род­ство поры­вов. Я хра­ню – теперь уже навеч­но – обра­зы двух ста­ри­ков: моих деда Андрея и бабуш­ки Вар­ва­ры, родив­ших­ся в один год, про­жив­ших дол­гую жизнь и ушед­ших от нас в мир иной с про­ме­жут­ком в три меся­ца. Брак их был ран­ним – в шест­на­дцать лет повен­ча­лись, пере­жи­ли две вой­ны, голод, смер­ти пер­вен­цев, но вос­пи­та­ли ещё шесте­рых, кото­рые живы и по сию пору (меж тем двое стар­ших про­шли Оте­че­ствен­ную от звон­ка до звон­ка)… И про­ра­бо­та­ли они всю жизнь в кол­хо­зе, и назна­чи­ли им пен­си­о­ну, если не оши­ба­юсь, по три­на­дца­ти руб­лей. Но нико­гда не слы­шал я ни от того, ни от дру­гой жалоб на тяжё­лый под­не­воль­ный труд, нико­гда не вырва­лось из их уст ни одно худое сло­во.

Вспо­ми­наю деда сидя­щим за сто­лом в чистой руба­хе с акку­рат­но рас­чё­сан­ной седой боро­дой (кото­рую он по суб­бо­там под­стри­гал боль­ши­ми «ове­чьи­ми» нож­ни­ца­ми), в очках с Еван­ге­ли­ем в руках. Бабуш­ка была негра­мот­ной, но молит­вы зна­ла и все­гда слу­ша­ла мужа с тихим вни­ма­ни­ем. При­чём они нам, мно­го­чис­лен­ным вну­кам, сво­ей веры не навя­зы­ва­ли, но это несу­ет­ное обще­ние с Богом застав­ля­ло отно­сить­ся к их вере с ува­же­ни­ем. Да и всей жиз­нью сво­ей ста­ри­ки пока­зы­ва­ли, что мож­но быть в ладу с тем Сло­вом, кото­ро­му они довер­чи­во вни­ма­ли с дет­ских лет.

Как чисто было в их доме – и в сен­цах, и в гор­ни­це, – так чисто было и на подво­рье. Все­гда ухо­жен­ны­ми отправ­ля­лись в ста­до коро­ва Зорь­ка, неболь­шое семей­ство овец; даже пчё­лы из трёх ульев Андрея Ильи­ча как буд­то при­ня­ли его поря­док жиз­ни и, кажет­ся, даже не жали­ли слиш­ком боль­но… За празд­нич­ным сто­лом дед при­ни­мал не более двух рюмок, а потом тяну­ло его в сон – под­ни­мал­ся-то рано, как, впро­чем, все дере­вен­ские жите­ли в те вре­ме­на. Ста­ри­ки мои, а вспом­нить надоб­но ещё и род­ную сест­ру деда тёт­ку Марью, ослеп­шую в две­на­дцать лет и вынян­чив­шую мою маму и всех моих дядьёв и тёток, жили тихо и скром­но. Отно­ше­ния же их меж­ду собой были уди­ви­тель­ны­ми. Вор­чать они ещё себе поз­во­ля­ли (сле­пая тет­ка была чистю­лей из чистюль и тра­ти­ла мно­го воды при умы­ва­нии, а коло­дец с журав­лем нахо­дил­ся дале­че), но что­бы закри­чать, упо­тре­бить сло­во бран­ное – нико­гда. Имен­но эти ста­ри­ки непо­род­ные, про­жив­шие в чест­ных тру­дах почти по девя­но­сто лет, оста­ют­ся для меня мери­лом интел­ли­гент­но­сти.

…А теперь о хам­стве, точ­нее – о пле­бей­стве, под коим пони­маю я обо­зна­че­ние не про­ис­хож­де­ния, а свойств харак­те­ра. Если в серьёз­ном науч­ном жур­на­ле появ­ля­ет­ся ста­тья об этой про­бле­ме, знать, она не про­сто назре­ла – пере­зре­ла… Учё­ный в рас­те­рян­но­сти пишет: для хама «гра­ниц не суще­ству­ет, не суще­ству­ет свя­то­го, непри­кос­но­вен­но­го, непре­сту­па­е­мо­го, запрет­но­го, он не испы­ты­ва­ет бла­го­го­ве­ния, не гово­ря уж об эле­мен­тар­ных вещах: ему незна­ко­мо ува­же­ние к дол­гу, чужое досто­ин­ство, неза­ви­си­мость лич­но­сти, её при­ват­ность. Всё мож­но и всё доз­во­ле­но, мож­но обла­пить, обслю­ня­вить, смять, отшвыр­нуть, нако­нец, раз­да­вить, уни­зить».

Хам­ство мно­го­ли­ко – не слу­чай­но у него так мно­го сино­ни­мов: холоп­ство, лакей­ство и, нако­нец, то самое пле­бей­ство. А неза­бвен­ный Дмит­рий Мереж­ков­ский опре­де­лял ещё жест­че: «Одно­го бой­тесь – раб­ства и худ­ше­го из всех мещанств – хам­ства, ибо воца­рив­ший­ся хам и есть чёрт – уже не ста­рый, фан­та­сти­че­ский, а новый, реаль­ный чёрт, дей­стви­тель­но страш­ный, страш­нее, чем его малю­ют – гря­ду­щий Князь мира сего, Гря­ду­щий Хам».

В чехов­ском «Виш­нё­вом саде» глав­ное про­ти­во­сто­я­ние идёт не по линии Ранев­ская – Лопа­хин (хотя кажет­ся, имен­но здесь нерв пье­сы: ста­рые хозя­е­ва про­тив новых), а по линии Ранев­ская, Гаев, Лопа­хин, с одной сто­ро­ны, Яша – с дру­гой. На сме­ну интел­ли­ген­ции, ста­рой и новой, идёт Хам. Яша – лакей в выс­шем смыс­ле это­го сло­ва. Он готов шагать по тру­пам – «штур­му­ет» (и небез­успеш­но) Дуня­шу, хотя она соби­ра­ет­ся замуж за Епи­хо­до­ва; пре­зи­ра­ет мать, не желая с ней встре­чать­ся; рвёт­ся в Париж с Ранев­ской – пле­вать ему на Роди­ну… Имен­но на Яше обры­ва­ет­ся цепоч­ка с отправ­кой Фир­са: из-за его лжи («Отпра­ви­ли! Отпра­ви­ли!») ста­ри­ка забы­ва­ют в пустом доме. Яша – апо­фе­оз без­нрав­ствен­но­сти.

Хам акти­вен. Неда­ром счи­та­ли, что он носит на себе печать Анти­хри­ста, что им вла­де­ют бесов­ские силы. Хам не может быть спо­ко­ен – он «опа­и­ва­ет» чужие души, он ищет колеб­лю­щих­ся и зара­жа­ет их, дей­ствуя испод­воль – лестью, ложью, а затем и шан­та­жом. И порой страш­нее, чем он, ста­но­вят­ся опу­тан­ные им, дей­ству­ю­щие гру­бо, бью­щие наот­машь. Здесь уже нет внеш­ней, пока­зуш­ной изыс­кан­но­сти (а что хуже – ещё неиз­вест­но). Осо­бен­но под­вер­же­ны опас­но­сти зара­зить­ся от хама мар­ги­на­лы (что делать – не хва­та­ет куль­тур­ки; хотя вро­де про­хо­дят по спис­ку интел­ли­ген­тов). И кому знать, кто в нём сего­дня проснул­ся: раз­бой­ник-пра­дед или хам-дед? Но они уже водят его рукою…

Хам­ство нын­че повсю­ду: ты вста­ёшь с ожи­да­ни­ем оскорб­ле­ния если не в транс­пор­те, то в апте­ке, если не в булоч­ной, то на почте… Это уже так при­выч­но, так обы­ден­но, что пере­ста­ёшь раз­ли­чать самое хам­ство – оно (не ужас ли?) уже при­мель­ка­лось. Не пото­му ли, что мы до поры до вре­ме­ни тер­пим хама – а зна­чит, пота­ка­ем ему в бесов­ских играх? И он аки паук пле­тёт свою пау­ти­ну интри­ги. При­хо­дишь к жут­кой мыс­ли – да ведь это есте­ствен­ное его состо­я­ние, он, как иной вам­пир, тем и про­дле­ва­ет свою жизнь, что пита­ет­ся от душ чистых. И вот уже тор­же­ству­ют зауряд­ные, само­до­воль­ные, какие-то тол­сто­ко­жие, кото­рым свой­ствен­но недо­чув­ство­ва­ние – они реа­ги­ру­ют лишь на внеш­ние коле­ба­ния при­ро­ды, хотя могут и в вол­не­ние прий­ти, И попы­тать­ся най­ти оправ­да­ние сво­е­му хам­ско­му поступ­ку («Поду­ма­ешь, я ей не так ска­за­ла – пере­жи­вёт, рыба холод­ная…»). Оправ­да­ние про­стень­кое – в поль­зу себя («Меня тоже мор­дой об стол тёр­ли – и ниче­го, тер­пел…»), ведь хамы и во всех видят хамов, почти не подо­зре­вая в дру­гих спо­соб­но­сти к внут­рен­ним пере­жи­ва­ни­ям. И вот их жерт­вы «ране­ны», а неред­ко и «уби­ты», но это – не заме­че­но. Они и уни­жа­ют-то по-мел­ко­му, но зато посто­ян­но («Кап­ля дол­бит камень…»), при­вно­ся дух ком­му­наль­ной кух­ни в любое сооб­ще­ство, где наме­ре­ны воца­рить­ся. Мел­кие бесы наме­рен­но раз­вяз­ны, цинич­ны – сде­ла­ют пакость и смот­рят, широ­ко улы­ба­ясь, постра­дав­ше­му в гла­за: оце­нил ли, так ска­зать, эффект дей­ствия…

…Поступ­кам хамов неред­ко сопут­ству­ет сквер­но­сло­вие. Кто-то, бра­нясь, ожив­ля­ет род­ное, при­род­ное, с дет­ства при­выч­ное, а кто-то, слов­но чув­ствуя свою непол­но­цен­ность, наме­рен­но эпа­ти­ру­ет, бра­ви­ру­ет нецен­зур­щи­ной: мы и высо­ким шти­лем можем изъ­яс­нять­ся, но и по-про­стец­ки могём завер­нуть… В общем, всё – от речи до поступ­ков – гряз­но, гад­ко, ано­маль­но, с вывер­том.

***

«Паха­ни­за­ция», «быд­ло­ви­за­ция» прес­сы про­яв­ля­ет­ся преж­де все­го в язы­ке и сти­ле, и в своё вре­мя рок-тео­ре­тик Сер­гей Гурьев даже пред­ло­жил тер­мин, пре­тен­ду­ю­щий на роль мето­до­ло­ги­че­ско­го: «отфо­нар­ная ата­ка жур­на­ли­ста на объ­ект». Он утвер­ждал, что жур­на­лист как объ­ект вос­при­я­тия для чита­те­ля ста­но­вит­ся важ­нее, чем объ­ект ста­тьи, и, мол, по сти­лю это вооб­ще дол­жен быть тер­ро­ри­сти­че­ский акт (чув­ству­е­те лек­си­ку?): «Если тебе объ­ект нра­вит­ся, то всё рав­но надо писать в отно­ше­нии него доста­точ­но агрес­сив­но. А глав­ное – поболь­ше субъ­ек­тив­но­сти, поболь­ше непо­сред­ствен­но­сти чувств и помень­ше рефлек­сии. Фаши­сты абсо­лют­но спра­вед­ли­во счи­та­ли, что рефлек­сия уби­ва­ет дей­ствие». Как гово­рит­ся, при­е­ха­ли…

Сло­во деваль­ви­ру­ет­ся, посколь­ку сего­дня вооб­ще мно­го раз­го­вор­но­го жан­ра – как тете­ре­ва току­ют. Миха­ил Кура­ев неда­ром сето­вал: «Инфля­ция слов ката­стро­фи­че­ская, и глас­ность пони­ма­ет­ся как пра­во выстав­лять свою бол­тов­ню напо­каз; дик­то­ры даже офи­ци­аль­ных про­грамм сорев­ну­ют­ся в раз­вяз­но­сти». Он же пре­ду­пре­ждал: нель­зя при­но­сить мораль ни в жерт­ву поли­ти­ке, ни тем более – эко­но­ми­ке. «Чело­ве­че­ское сосу­ще­ство­ва­ние, выжи­ва­ние воз­мож­но лишь на осно­ве ува­же­ния прав дру­го­го чело­ве­ка, что и есть осно­ва мора­ли. Выбо­ра нет. Или жить по сове­сти, или драть­ся за жизнь и видеть в каж­дом живом или вре­мен­но­го союз­ни­ка, или вра­га».

Язык, стиль – мета вре­ме­ни, обще­ства, чело­ве­ка. Когда-то Нико­лай Ога­рев рез­ко кри­ти­ко­вал стиль коро­на­ци­он­но­го мани­фе­ста Алек­сандра II: «Мне ска­жут, что это мало­важ­но. Нет! Нема­ло­важ­но! Это зна­чит, что пра­ви­тель­ство не уме­ет най­ти гра­мот­ных людей для редак­ции сво­их зако­нов… Это явле­ние страш­ное, кото­рое при­во­дит в тре­пет за будущ­ность, ибо носит на себе печать без­дар­но­сти». Вот и теперь, как толь­ко руко­во­дя­щий чело­век о экра­на про­из­но­сит «пре­цен­дент», ста­но­вит­ся не по себе, пото­му что зна­ешь: он и его коман­да не смо­гут при­ни­мать нор­маль­ные зако­ны и выпус­кать нор­маль­ные поста­нов­ле­ния. В них обя­за­тель­но будет какой-нибудь, – пусть неболь­шой, но изъ­ян. И это все­не­пре­мен­но отра­зит­ся и на нашей с вами жиз­ни.

Социо­ло­ги отме­ча­ют тре­вож­ный факт забо­ле­ва­ния обще­ства тюрем­ной куль­ту­рой (кино- и теле­ви­зи­он­ные филь­мы, кни­ги и пес­ни, отме­чен­ные тюрем­ной роман­ти­кой, спе­ци­фи­че­ские тату­и­ров­ки, блат­ной жар­гон и т.д.). На Пер­вом кана­ле уже кото­рый сезон выхо­дит очень инте­рес­ная пере­да­ча «Три аккор­да», но, к сожа­ле­нию, и в ходе неё зву­чат не толь­ко город­ские роман­сы, но неред­ко и так назы­ва­е­мые «блат­ные пес­ни». А ведь посте­пен­ное вхож­де­ние кри­ми­наль­но­го арго в совре­мен­ный язык, может неза­мет­но ока­зы­вать суще­ствен­ное вли­я­ние на миро­воз­зре­ние чело­ве­ка, спо­соб­ство­вать фор­ми­ро­ва­нию про­ти­во­прав­но­го пове­де­ния, нега­тив­но­го отно­ше­ния к чест­но­му каж­до­днев­но­му тру­ду. По сути, про­ис­хо­дит дета­бу­и­за­ция кате­го­рий пре­ступ­ле­ния, наси­лия, уни­же­ния чело­ве­че­ской лич­но­сти, раз­мы­ва­ют­ся нор­мы нрав­ствен­но­сти.

***

Про­чи­тал кни­гу Миха­и­ла Кру­пи­на о твор­че­стве Каре­на Шах­на­за­ро­ва, и в  гла­ве, посвя­щён­ной филь­му «Анна Каре­ни­на. Исто­рия Врон­ско­го», нашёл крайне инте­рес­ное рас­суж­де­ние режис­сё­ра о том, что меж­ду Анной и нынеш­ней пуб­ли­кой лежит про­пасть: «Анна была пас­си­о­нар­на! А СЕГОДНЯШНЯЯ РОССИЯ НЕ ПАССИОНАРНА.

Имен­но поэто­му ТА РОССИЯ при­шла к рево­лю­ции.

Сам харак­тер напи­сан­ной Тол­стым Анны Каре­ни­ной не вос­при­ни­ма­ет­ся сего­дняш­ней Рос­си­ей. А тогдаш­няя Рос­сия была пас­си­о­нар­на во всём – и её муж­чи­ны, и её жен­щи­ны были пас­си­о­на­ри­я­ми. Не толь­ко рево­лю­ци­о­не­ры, а и воен­ные, учё­ные, изоб­ре­та­те­ли, путе­ше­ствен­ни­ки, каза­ки, рабо­чие, кре­стьяне, учи­те­ля, пред­при­ни­ма­те­ли, писа­те­ли, поэты… И сам Тол­стой был пас­си­о­на­рен. Поэто­му  и вое­вал в Сева­сто­по­ле, слу­жил на Кав­ка­зе (хотя, имея состо­я­ние, поме­стье, мог сидеть спо­кой­но дома). А в глу­бо­кой ста­ро­сти ушёл из дома – куда гла­за гля­дят.

В совре­мен­ной же Рос­сии насы­щен­ность пас­си­о­на­ри­я­ми совсем неве­ли­ка. Поэто­му боль­шин­ство чита­те­лей и зри­те­лей не может даже про­ник­нуть в смысл стра­стей, изоб­ра­жён­ных Тол­стым. Для неё он чужд! И с этим ниче­го не сде­ла­ешь.

Прой­дёт вре­мя – родит­ся и под­рас­тёт новое поко­ле­ние, более пас­си­о­нар­ное, и я уве­ряю: они про­чтут и Тол­сто­го, и Досто­ев­ско­го, и мно­гих дру­гих, как надо. А нынеш­нее поко­ле­ние по сути, в боль­шин­стве сво­ём, после контр­ре­во­лю­ции 1991 года, как гово­ри­ли когда-то, «мел­ко­бур­жу­аз­ная пуб­ли­ка», такое скуч­ное боло­то с мел­ки­ми цве­точ­ка­ми. Соот­вет­ствен­но, оно и клас­си­ку оце­ни­ва­ет в меру сво­е­го пони­ма­ния. Адап­ти­ру­ет под себя… Вряд ли наши совре­мен­ни­ки могут понять, как мож­но ради некой, кста­ти, тоже непо­нят­ной боль­шин­ству из них, пси­хо­ло­ги­че­ской побе­ды бро­сить­ся под поезд?

Вооб­ще поду­мать толь­ко – к чему при­ве­ла эта избы­точ­ная пас­си­о­нар­ность рус­ское обще­ство? К неслы­хан­ной ещё в миро­вой исто­рии соци­аль­ной рево­лю­ции. Потом – к кро­ва­вой Граж­дан­ской войне. Но – и к инду­стри­а­ли­за­ции, совер­шен­но неве­ро­ят­ны­ми тем­па­ми. И к побе­де в Вели­кой войне. К неве­ро­ят­ным дости­же­ни­ям в нау­ке, осво­е­нию кос­мо­са. (Сей­час я не оце­ни­ваю ито­ги бур­ной дея­тель­но­сти пас­си­о­на­ри­ев – пози­тив­но или нега­тив­но. Я смот­рю со сто­ро­ны) Про­сто гово­рю о том, что мы вооб­ще не спо­соб­ны понять этих людей. Не умо­зри­тель­но – а нер­ва­ми и кро­вью, изнут­ри. У них – дру­гой мас­штаб чувств, мыс­лей, целей сво­е­го суще­ство­ва­ния. Иная энер­ге­ти­ка! Поэто­му – такая жесто­кая борь­ба за власть, репрес­сии и так далее. И нам бес­смыс­лен­но сего­дня пытать­ся их судить или оправ­ды­вать. Мы про­сто их не пони­ма­ем!

Это всё рав­но что пиг­меи захо­те­ли бы судить тита­нов. Для них тита­ны – попро­сту уро­ды, жут­кая мута­ция. Ведь пиг­мей счи­та­ет, что быть пиг­ме­ем – нор­маль­но».