Поначалу, встречаясь в соцсетях с проявлениями откровенного хамства, я впадал в ступор, а затем, естественно, стал думать об истоках этого явления. Мне кажется, причин несколько: первая – сегодняшняя вседозволенность, вторая – неуёмное тщеславие, третья – комплекс неполноценности, возникший по причине личной неудачи. К примеру, подающий надежды редактор, по собственной дурости отстранённый от должности, постепенно превращается в убогого носителя убитого интеллекта, загаживающего всё вокруг, в том числе местное информационное пространство… И вспомнилось мне собственное эссе тридцатилетней давности, опубликованное в еженедельнике «Инфа», который я тогда редактировал. Были отклики – письменные, устные. Перечитал сегодня и подумал: ведь практически ничего не изменилось в нашей жизни – лишь появились новые «герои». Отрывки из этого материала, названного «И ГРЯНУЛ ХАМ?», я хотел бы предложить вам, мои друзья.
История – это борьба между культурой и хамством, между человеком и животным.
Р. Капусцинский, польский писатель
Познакомившись с набросками этих заметок, мой друг посоветовал назвать их «Непорода». Даже понимая, что он имел в виду «непороду» как генетическую, а не социальную категорию, я всё же по размышлении отказался от этого броского заглавия именно из-за опасности разночтений. Что значит – непорода? И голубая кровь давала немало подлецов, и самые что ни на есть пейзане не однажды выказывали благородство порывов. Я храню – теперь уже навечно – образы двух стариков: моих деда Андрея и бабушки Варвары, родившихся в один год, проживших долгую жизнь и ушедших от нас в мир иной с промежутком в три месяца. Брак их был ранним – в шестнадцать лет повенчались, пережили две войны, голод, смерти первенцев, но воспитали ещё шестерых, которые живы и по сию пору (меж тем двое старших прошли Отечественную от звонка до звонка)… И проработали они всю жизнь в колхозе, и назначили им пенсиону, если не ошибаюсь, по тринадцати рублей. Но никогда не слышал я ни от того, ни от другой жалоб на тяжёлый подневольный труд, никогда не вырвалось из их уст ни одно худое слово.
Вспоминаю деда сидящим за столом в чистой рубахе с аккуратно расчёсанной седой бородой (которую он по субботам подстригал большими «овечьими» ножницами), в очках с Евангелием в руках. Бабушка была неграмотной, но молитвы знала и всегда слушала мужа с тихим вниманием. Причём они нам, многочисленным внукам, своей веры не навязывали, но это несуетное общение с Богом заставляло относиться к их вере с уважением. Да и всей жизнью своей старики показывали, что можно быть в ладу с тем Словом, которому они доверчиво внимали с детских лет.
Как чисто было в их доме – и в сенцах, и в горнице, – так чисто было и на подворье. Всегда ухоженными отправлялись в стадо корова Зорька, небольшое семейство овец; даже пчёлы из трёх ульев Андрея Ильича как будто приняли его порядок жизни и, кажется, даже не жалили слишком больно… За праздничным столом дед принимал не более двух рюмок, а потом тянуло его в сон – поднимался-то рано, как, впрочем, все деревенские жители в те времена. Старики мои, а вспомнить надобно ещё и родную сестру деда тётку Марью, ослепшую в двенадцать лет и вынянчившую мою маму и всех моих дядьёв и тёток, жили тихо и скромно. Отношения же их между собой были удивительными. Ворчать они ещё себе позволяли (слепая тетка была чистюлей из чистюль и тратила много воды при умывании, а колодец с журавлем находился далече), но чтобы закричать, употребить слово бранное – никогда. Именно эти старики непородные, прожившие в честных трудах почти по девяносто лет, остаются для меня мерилом интеллигентности.
…А теперь о хамстве, точнее – о плебействе, под коим понимаю я обозначение не происхождения, а свойств характера. Если в серьёзном научном журнале появляется статья об этой проблеме, знать, она не просто назрела – перезрела… Учёный в растерянности пишет: для хама «границ не существует, не существует святого, неприкосновенного, непреступаемого, запретного, он не испытывает благоговения, не говоря уж об элементарных вещах: ему незнакомо уважение к долгу, чужое достоинство, независимость личности, её приватность. Всё можно и всё дозволено, можно облапить, обслюнявить, смять, отшвырнуть, наконец, раздавить, унизить».
Хамство многолико – не случайно у него так много синонимов: холопство, лакейство и, наконец, то самое плебейство. А незабвенный Дмитрий Мережковский определял ещё жестче: «Одного бойтесь – рабства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся хам и есть чёрт – уже не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам».
В чеховском «Вишнёвом саде» главное противостояние идёт не по линии Раневская – Лопахин (хотя кажется, именно здесь нерв пьесы: старые хозяева против новых), а по линии Раневская, Гаев, Лопахин, с одной стороны, Яша – с другой. На смену интеллигенции, старой и новой, идёт Хам. Яша – лакей в высшем смысле этого слова. Он готов шагать по трупам – «штурмует» (и небезуспешно) Дуняшу, хотя она собирается замуж за Епиходова; презирает мать, не желая с ней встречаться; рвётся в Париж с Раневской – плевать ему на Родину… Именно на Яше обрывается цепочка с отправкой Фирса: из-за его лжи («Отправили! Отправили!») старика забывают в пустом доме. Яша – апофеоз безнравственности.
Хам активен. Недаром считали, что он носит на себе печать Антихриста, что им владеют бесовские силы. Хам не может быть спокоен – он «опаивает» чужие души, он ищет колеблющихся и заражает их, действуя исподволь – лестью, ложью, а затем и шантажом. И порой страшнее, чем он, становятся опутанные им, действующие грубо, бьющие наотмашь. Здесь уже нет внешней, показушной изысканности (а что хуже – ещё неизвестно). Особенно подвержены опасности заразиться от хама маргиналы (что делать – не хватает культурки; хотя вроде проходят по списку интеллигентов). И кому знать, кто в нём сегодня проснулся: разбойник-прадед или хам-дед? Но они уже водят его рукою…
Хамство нынче повсюду: ты встаёшь с ожиданием оскорбления если не в транспорте, то в аптеке, если не в булочной, то на почте… Это уже так привычно, так обыденно, что перестаёшь различать самое хамство – оно (не ужас ли?) уже примелькалось. Не потому ли, что мы до поры до времени терпим хама – а значит, потакаем ему в бесовских играх? И он аки паук плетёт свою паутину интриги. Приходишь к жуткой мысли – да ведь это естественное его состояние, он, как иной вампир, тем и продлевает свою жизнь, что питается от душ чистых. И вот уже торжествуют заурядные, самодовольные, какие-то толстокожие, которым свойственно недочувствование – они реагируют лишь на внешние колебания природы, хотя могут и в волнение прийти, И попытаться найти оправдание своему хамскому поступку («Подумаешь, я ей не так сказала – переживёт, рыба холодная…»). Оправдание простенькое – в пользу себя («Меня тоже мордой об стол тёрли – и ничего, терпел…»), ведь хамы и во всех видят хамов, почти не подозревая в других способности к внутренним переживаниям. И вот их жертвы «ранены», а нередко и «убиты», но это – не замечено. Они и унижают-то по-мелкому, но зато постоянно («Капля долбит камень…»), привнося дух коммунальной кухни в любое сообщество, где намерены воцариться. Мелкие бесы намеренно развязны, циничны – сделают пакость и смотрят, широко улыбаясь, пострадавшему в глаза: оценил ли, так сказать, эффект действия…
…Поступкам хамов нередко сопутствует сквернословие. Кто-то, бранясь, оживляет родное, природное, с детства привычное, а кто-то, словно чувствуя свою неполноценность, намеренно эпатирует, бравирует нецензурщиной: мы и высоким штилем можем изъясняться, но и по-простецки могём завернуть… В общем, всё – от речи до поступков – грязно, гадко, аномально, с вывертом.
***
«Паханизация», «быдловизация» прессы проявляется прежде всего в языке и стиле, и в своё время рок-теоретик Сергей Гурьев даже предложил термин, претендующий на роль методологического: «отфонарная атака журналиста на объект». Он утверждал, что журналист как объект восприятия для читателя становится важнее, чем объект статьи, и, мол, по стилю это вообще должен быть террористический акт (чувствуете лексику?): «Если тебе объект нравится, то всё равно надо писать в отношении него достаточно агрессивно. А главное – побольше субъективности, побольше непосредственности чувств и поменьше рефлексии. Фашисты абсолютно справедливо считали, что рефлексия убивает действие». Как говорится, приехали…
Слово девальвируется, поскольку сегодня вообще много разговорного жанра – как тетерева токуют. Михаил Кураев недаром сетовал: «Инфляция слов катастрофическая, и гласность понимается как право выставлять свою болтовню напоказ; дикторы даже официальных программ соревнуются в развязности». Он же предупреждал: нельзя приносить мораль ни в жертву политике, ни тем более – экономике. «Человеческое сосуществование, выживание возможно лишь на основе уважения прав другого человека, что и есть основа морали. Выбора нет. Или жить по совести, или драться за жизнь и видеть в каждом живом или временного союзника, или врага».
Язык, стиль – мета времени, общества, человека. Когда-то Николай Огарев резко критиковал стиль коронационного манифеста Александра II: «Мне скажут, что это маловажно. Нет! Немаловажно! Это значит, что правительство не умеет найти грамотных людей для редакции своих законов… Это явление страшное, которое приводит в трепет за будущность, ибо носит на себе печать бездарности». Вот и теперь, как только руководящий человек о экрана произносит «прецендент», становится не по себе, потому что знаешь: он и его команда не смогут принимать нормальные законы и выпускать нормальные постановления. В них обязательно будет какой-нибудь, – пусть небольшой, но изъян. И это всенепременно отразится и на нашей с вами жизни.
Социологи отмечают тревожный факт заболевания общества тюремной культурой (кино- и телевизионные фильмы, книги и песни, отмеченные тюремной романтикой, специфические татуировки, блатной жаргон и т.д.). На Первом канале уже который сезон выходит очень интересная передача «Три аккорда», но, к сожалению, и в ходе неё звучат не только городские романсы, но нередко и так называемые «блатные песни». А ведь постепенное вхождение криминального арго в современный язык, может незаметно оказывать существенное влияние на мировоззрение человека, способствовать формированию противоправного поведения, негативного отношения к честному каждодневному труду. По сути, происходит детабуизация категорий преступления, насилия, унижения человеческой личности, размываются нормы нравственности.
***
Прочитал книгу Михаила Крупина о творчестве Карена Шахназарова, и в главе, посвящённой фильму «Анна Каренина. История Вронского», нашёл крайне интересное рассуждение режиссёра о том, что между Анной и нынешней публикой лежит пропасть: «Анна была пассионарна! А СЕГОДНЯШНЯЯ РОССИЯ НЕ ПАССИОНАРНА.
Именно поэтому ТА РОССИЯ пришла к революции.
Сам характер написанной Толстым Анны Карениной не воспринимается сегодняшней Россией. А тогдашняя Россия была пассионарна во всём – и её мужчины, и её женщины были пассионариями. Не только революционеры, а и военные, учёные, изобретатели, путешественники, казаки, рабочие, крестьяне, учителя, предприниматели, писатели, поэты… И сам Толстой был пассионарен. Поэтому и воевал в Севастополе, служил на Кавказе (хотя, имея состояние, поместье, мог сидеть спокойно дома). А в глубокой старости ушёл из дома – куда глаза глядят.
В современной же России насыщенность пассионариями совсем невелика. Поэтому большинство читателей и зрителей не может даже проникнуть в смысл страстей, изображённых Толстым. Для неё он чужд! И с этим ничего не сделаешь.
Пройдёт время – родится и подрастёт новое поколение, более пассионарное, и я уверяю: они прочтут и Толстого, и Достоевского, и многих других, как надо. А нынешнее поколение по сути, в большинстве своём, после контрреволюции 1991 года, как говорили когда-то, «мелкобуржуазная публика», такое скучное болото с мелкими цветочками. Соответственно, оно и классику оценивает в меру своего понимания. Адаптирует под себя… Вряд ли наши современники могут понять, как можно ради некой, кстати, тоже непонятной большинству из них, психологической победы броситься под поезд?
Вообще подумать только – к чему привела эта избыточная пассионарность русское общество? К неслыханной ещё в мировой истории социальной революции. Потом – к кровавой Гражданской войне. Но – и к индустриализации, совершенно невероятными темпами. И к победе в Великой войне. К невероятным достижениям в науке, освоению космоса. (Сейчас я не оцениваю итоги бурной деятельности пассионариев – позитивно или негативно. Я смотрю со стороны) Просто говорю о том, что мы вообще не способны понять этих людей. Не умозрительно – а нервами и кровью, изнутри. У них – другой масштаб чувств, мыслей, целей своего существования. Иная энергетика! Поэтому – такая жестокая борьба за власть, репрессии и так далее. И нам бессмысленно сегодня пытаться их судить или оправдывать. Мы просто их не понимаем!
Это всё равно что пигмеи захотели бы судить титанов. Для них титаны – попросту уроды, жуткая мутация. Ведь пигмей считает, что быть пигмеем – нормально».